Лили рядом.
Я чуть не вздрагиваю при виде ее и плачу, и поскольку осьминог мертв, Лили похожа на себя прежнюю, молодую. Она так легко и проворно движется, и я, обхватив ладонями ее голову, чешу ее за ушами и приговариваю «ох, детка…»
– Ну, чего? – смущается Лили.
Я отвечаю единственное, что приходит в голову:
– Ты здесь.
Подхватываю ее на руки, снимая с привычного наблюдательного поста в рубке, мы бредем на нос и встаем у борта.
– Красиво, да?
– Да, – соглашается Лили.
Лили кладет передние лапы на борт и стоит на задних, чтобы лучше видеть. Хвостом она виляет точно в такт плещущей воде, ее внутренний метроном задает неспешный ритм, и я вспоминаю, как ощущается счастье.
Отступаю на шаг, чтобы охватить всю эту картину взглядом, упиться ею. Будь у меня возможность нажать кнопку, остановить время и вечно жить в одном мгновении, я выбрал бы именно это.
С северо-востока налетает бриз, уши Лили поднимаются на ветру, словно закрылки самолета при взлете.
– Что ты видишь, мартышка?
Лили вглядывается в пространство между нами и горизонтом. Всем краскам и очертаниям присуща мягкость, и на самом деле кажется, будто мы не плывем, а летим.
– Все, – отвечает она.
– Мы плывем домой. Возвращаемся в нашу жизнь. Как тебе это?
Лили молчит, завороженная отражением солнца в воде. Я еще немного медлю в ожидании ответа.
– Кутенок?..
Кажется, она кивает мне, но не отвечает, и это странно. Вопрос неловко повисает в воздухе, словно признание «я люблю тебя», на которое никто не ответил. Почему она считает, что не готова вернуться к нашей прежней жизни? К тихому постоянству и нашей повседневной близости? Может, она знает, что на берегу нас поджидают неприятности?
Вдруг красный мячик падает с неба и с оглушительным стуком ударяется о палубу. Мы с Лили вздрагиваем от неожиданности. Красный мячик отскакивает, описывает высокую дугу и снова падает на палубу, на этот раз ближе к рубке. Лили срывается с места и догоняет мячик, который прыгает в сторону кормы, снижая высоту дуги с каждым новым прыжком. Она ловит мячик зубами в тот самый момент, когда он уже готов перепрыгнуть через борт и упасть в воду, где якорем лежит осьминог. Со своей добычей Лили гордо семенит на нос и принимается играть у моих ног.
Теперь ясно, что ее отвлекло – она никогда не отвечает мне, если красный мячик близко. На душе у меня становится легче, я наблюдаю за ее возней, жизнь входит в нормальное русло. Идеальный момент. идеальный союз покоя и живости, красоты и гармонии, одиночества и единения. Красный мячик легко скользит по палубе «Рыбачить не вредно», Лили без труда догоняет его, а я чувствую себя спокойно, как никогда.
Но недолго.
Краем глаза я замечаю, что по небу в нашу сторону движется что-то светящееся, похожее на комету, и это что-то быстро приближается.
– Что за?.. – выговариваю я, а между тем комета все ближе.
Второй красный мячик звонко ударяется о палубу и отскакивает высоко в небо. Лили поворачивается, смотрит на него, не зная, как быть. Переводит взгляд с одного красного мячика, который придерживает лапой, на другой, который снова падает ближе к корме.
Я перехватываю растерянный взгляд Лили за мгновение до того, как с неба сваливаются третий и четвертый мячики. Тень падает на палубу, и мы, посмотрев на небо, видим, что туча из сотен красных мячиков заслоняет солнце. Они обрушиваются на нас дождем, с нарастающей яростью, издавая оглушительный грохот. Лили от страха словно окаменела, я тоже. Может, когда-то ей и снилось что-то подобное, но в действительности это событие наводит ужас.
Мы бросаемся под крышу рубки, но красные мячики сыплются слишком быстро, и я вскоре теряю Лили в куче резины. Я продираюсь к ней, разгребая мячики, пытаюсь вытащить ее из красного моря, но куча мячиков растет стремительно. Те из них, которые падают в воду, поднимают столбы брызг, и все они летят мне в лицо. Пока я смахиваю с глаз соленую влагу, мячики вокруг моей груди множатся, сдавливают ее, я уже не могу дышать. Последнее, что я помню – как кричу: «Лили!», и вокруг становится темно.
15:00
Рука Трента ложится на мое плечо, я смотрю на него и понимаю: боли нет, мой друг рядом. Долю секунды мне хорошо, а потом воспоминания возвращаются разом, словно кто-то обхватывает обеими руками мое сердце и начинает сжимать.
– Ты кричал, – говорит Трент.
– Я?
Да, помню.
– Ага.
Телевизор все еще включен, Трент смотрит «Огни ночной пятницы» – мой любимый сериал, которым я несколько лет пытался увлечь его, поскольку он из Техаса и обожает футбол. А я из Мэна и футбол ненавижу, но сериал мне нравится. Мы смотрим его вместе и молчим. Сериал отличный, лекарства все еще действуют, некая часть меня переносится в Западный Техас – но совсем ничтожная часть. Переизбыток боли придавливает остального меня к дивану Трента.
В конце первой серии, когда нападающий Джейсон Стрит получает чудовищный удар, тренер Тейлор произносит первую из своих коронных речей. Что-то насчет бренности жизни. О том, что все мы уязвимы. О том, как в какой-то момент жизни каждый из нас упадет. «Всех нас ждет падение».
Я никогда не играл ни в футбол, ни в какую-нибудь другую командную игру. Никогда не выслушивал мотивирующие речи тренера в перерыве между таймами. Никогда не присутствовал при попытках кого-либо вдохновить целую группу людей, чтобы изменить исход битвы. Но слушая речь тренера Тейлора, я приподнимаюсь на локтях. Мне сорок два. Первый тайм моей жизни завершен, моя команда проигрывает. Никогда еще мотивирующая речь не была мне нужна так, как сейчас.
Он продолжает – о том, что мы должны отдать все, что от нас требуется. Даже самое дорогое. Когда его отнимают, это испытание для нас.
Меня увлекла эта речь, и хотя я уже слышал ее, хотя весь сериал есть у меня на блюрей-дисках, я слушаю ее, как в первый раз. Эта боль – испытание для нас. Мне больно оттого, что у меня отняли самое дорогое, я заглядываю в себя, и мне не нравится то, что я там вижу: сломленного и одинокого человека. Я думаю о времени, которое мы с Лили провели вдвоем, только мы с ней – обсуждали парней, играли в «Монополию», смотрели кино, ели пиццу, – и гадаю, насколько реальны эти воспоминания. Собаки не едят пиццу, собаки не играют в «Монополию». На каком-то уровне я это понимаю, но мне все равно кажется, что это было на самом деле. В какой мере все, что мне помнится, я выдумал только ради прикрытия собственного одиночества? В какой мере я сочинил все это для того, чтобы убедить себя: попытки, которые я предпринимаю в реальной жизни – сеансы терапии, свидания, – не просто попытки?
В какой-то момент я вдруг перестал жить. Перестал пытаться. Сам не понимаю, почему. Я вроде бы делал все, как полагается. У меня была Лили. Был Джеффри. Была семья.
