Или все-таки нужны? Чтобы знать, что я любил ее? И что она меня любила? Не станет ли мне через несколько лет невыносима мысль о том, что я понятия не имею, что стало с ее телом?
«Часы останови, забудь про телефон. И бобику дай кость, чтобы не тявкал он».
До меня доходит.
Тело Лили лежит в каком-то холодильнике, вместе с телами других несчастных собак. Чтобы можно было сделать «оттиск в глине любимой лапки на долгую память».
Трент кладет буклеты вместе с моими ключами на стол в столовой.
Мне незачем читать их сейчас.
21:00
Мой телефон звонит, это Джеффри, а я не хочу отвечать. Перед тем, как сесть в машину, я отправил ему смску: «Лили скончалась. Я был с ней до конца. Не могу пока говорить об этом, но решил все-таки сообщить тебе». И вторую: «Спасибо за то, что занимал важное место в ее жизни».
Не могу пока говорить об этом.
Телефон звонит.
Это Джеффри.
Вцепившись обеими руками в руль, я сосредотачиваюсь на шоссе и на ряде передо мной. Вспоминаю наши отношения: как я ясно давал понять – поступая вот так, ты делаешь мне больно, и его удивительную способность все равно именно так и поступать. Не могу пока говорить об этом. От этих разговоров мне больно. Значит, как надо поступить, по мнению Джеффри? Позвонить мне, чтобы поговорить о случившемся.
И когда я уже решаю отказаться от разговора с ним, переключить звонок на голосовую почту и никогда не прослушивать оставленное сообщение, пальцы совершают предательство и жмут «Ответить».
– Привет.
– Привет, – давно уже я не слышал его голос. Звучит знакомо, но он все-таки чужой. – Ты за рулем?
– Еду домой. От Трента.
– Не стоило тебе возвращаться домой одному.
В этой машине есть блютус, появился уже после того, как мы расстались. Голос Джеффри льется из стереоколонок, окружает меня со всех сторон. Это… нервирует. После долгой пустой паузы я говорю:
– Спасибо, – и потом: – Ты сейчас где?
– Я дома.
Я смеюсь.
– Что тут смешного?
Что смешного?
– Я даже не знаю, где теперь твой дом.
Как вышло, что я не знаю, где он теперь живет? Я могу представить некоторые его вещи, которые когда-то были нашими. Но не могу вообразить пространство, в котором они находятся.
– Хочешь знать адрес?
Я мгновенно впадаю в панику: а вдруг он пригласит меня к себе?
– Да ладно. Я же за рулем.
Молчание.
– Она была хорошей.
Еще одна длинная пауза.
– Лучше всех, – соглашаюсь я.
Я проезжаю повороты на Вайнленд, Вентуру и Ланкершим, прежде чем разговор возобновляется.
– Что с нами стало? – спрашивает Джеффри.
Подходящий ли сейчас случай для откровенности? Ни для чего другого у меня не осталось сил.
– Ты не был настолько верным, как надо было мне.
Джеффри громко сглатывает.
– А ты никогда не проявлял полной заинтересованности, – ни злости, ни желания отомстить. Мы просто констатируем факты.
Над парком аттракционов студии «Юниверсал» вспыхивают фейерверки, последние искры сыплются на шоссе – совсем как наша констатация, гаснущие угольки давних жарких споров.
– Знаю.
Это моя вина.
Снова молчание – такое натянутое, что по нему можно провести грузовик.
– Какое-то время нам было по-настоящему хорошо, – говорит Джеффри.
– Вот и я так думаю.
Я перестраиваюсь вправо, готовясь повернуть на Хайленд, и говорю Джеффри, что мне пора прощаться.
– Береги себя, Тед, – он произносит эти слова так, что сразу ясно: мы с ним говорим в последний раз.
– Ты тоже, Джеффри.
Странно, что мы зовем друг друга по имени, – имена для тех, кто знаком не так близко, как мы. Палец медлит, замирает на кратчайший миг, и наконец я отключаюсь. Тед и Джеффри. Мы снова чужие.
Открываю люк в крыше, врубаю радио. Играет «Сесилия» Саймона и Гарфанкела, но с моей точки зрения, «Сесилия» звучит слишком похоже на «Лили», и я меняю станцию на что-нибудь другое, незначимое и неузнаваемое. На что-нибудь разозленное жизнью.
Поворот к дому – настолько привычное действие, что мне почти кажется, будто вчерашнего дня не было вовсе. Странно, что я вообще делал у Трента и зачем мне звонил Джеффри. С Лили все в порядке. В ожидании меня она спит на своей лежанке в кухне. Ей может понадобиться минута, чтобы проснуться, когда я войду. Последние несколько лет она, как сторожевой пес, никуда не годится. Но она обязательно проснется. Проснется и вскочит, когда я шагну через порог.
Пока я сижу в машине, это правда.
Как только войду в дом, станет неправдой.
Пока я сижу в машине, это правда.
Я так усердно убеждаю себя, что когда наконец набираюсь смелости и вхожу в дом, то стою в темноте, не решаясь включить свет или сделать хоть что-нибудь, способное разрушить иллюзию. Наконец, когда темнота становится оглушающе невыносимой, я шепчу:
– Лили?
Тишина.
Конечно, ответа нет.
Я выхожу из машины.
23:00
В морозильнике пустая бутылка из-под водки, и я понятия не имею, почему она там лежит и почему она пуста. Бросаю ее в мусорное ведро. Потом беру неоткупоренную бутылку водки из шкафа и последнее пиво из холодильника, сливаю их содержимое в раковину. Еще до того, как приступаю к скорбной задаче – начинаю убирать лежанку Лили с глаз долой в стенной шкаф. Беру ее плед с рисунком из отпечатков лап, подношу к лицу, глубоко вдыхаю, аккуратно сворачиваю и кладу на стопку белья, предназначенного для стирки. Поднимаю с пола ее миски для воды и корма. Даже не мою их, просто опорожняю и убираю в ящик. Под миской для еды обнаруживается завалявшаяся гранула корма.
Незаконченное дело.
Моя постель не заправлена. Посередине – гнездо из полотенец, в котором Лили провела свою последнюю ночь. Снимаю постельное белье и под полотенцами и простыней нахожу пустой пакет для мусора. Не помню ни как я его туда положил, ни как вообще до этого додумался. Переворачиваю матрас, хоть он и сухой, чтобы застелить постель чистым бельем.
Постепенно вымарываю события того дня.
Принимаю горячий душ, долго стою под струями воды. Отчетливо сознаю, что смываю ее с себя, с тех мест, которыми мы в последний раз соприкоснулись. Полностью отключаю холодную воду, пока горячая не становится обжигающей, и только когда боль уже нестерпима, поворачиваю холодный кран и снова делаю температуру воды умеренной.
