Они едят, перебрасываясь какими-то банальными словами. Он боится, что покинет их: так мало происходит за этим столом, что просто не за что зацепиться его воле. Но ужин заканчивается в молчании, а он все еще здесь. И когда Роксанна уходит в свою комнату, помыв посуду, загнав кур в курятник и заперев дверь, он следует за ней на лестницу. Он не знает, заметила ли она последний визит Джеки. Но с того вечера всегда запирается на ключ.
Она кажется такой близкой, он чувствует себя таким явным, что ему даже страшно, когда она останавливается у зеркала в коридоре; он почти боится увидеть свое лицо рядом с ее лицом, которое она долго рассматривает в свете своего фонаря. Она проводит пальцем по морщинкам в уголках глаз и рта, запускает руку в волосы и со вздохом отходит. Она чувствует себя старой. И, сказать по правде, так оно и есть, хотя более жесток возраст к ее душе. Сколько ей может быть лет? Наверно, не больше тридцати пяти. Но женщины сегодня, похоже, лучше справляются с пометами времени, чем в его пору, когда они увядали в тридцать. Он ловит себя на мысли, сколько же лет ему. Конечно, сколько было на момент смерти. Но он понятия не имеет, когда и при каких обстоятельствах умер. Вероятно, это было на войне, значит, он вряд ли дожил до сорока лет. Солдаты на этом свете не заживаются.
Она раздевается, обнажив матовую упругую кожу. Колеблется, не принять ли пилюлю, но машет рукой. Ныряет, голая, под одеяло и закуривает сигарету. Он смотрит, как ее рука держит белую трубочку, подносит ее к губам. Затягиваясь, она прикрывает глаза и, кажется, тонет в бесконечном наслаждении. Потом, довольная, как сытый монах, она выдыхает синеватый дым, и он клубами поднимается вверх, рисуя в ледяной атмосфере спальни затейливые фигуры. Ему кажется, будто он тоже вдыхает, наполняясь этим окрашенным воздухом, побывавшим в горле и легких Роксанны.
Она берет книгу из стопки, кое-как сложенной на ночном столике, открывает ее наобум. Не впервые она ненадолго погружается в этот томик в потертом сафьяновом переплете, принадлежащий, похоже, дому; он смотрит на ее сосредоточенное лицо, по которому проносятся впечатления, оставленные в ней чтением. Следит за едва уловимыми движениями бровей, за уголками рта, чуть заметно подрагивающими, за лбом, который то хмурится, то разглаживается. До сих пор он не знал, что она читает. Но сегодня вечером слова, оброненные внутренним голосом Роксанны, доходят до него, порой даже целые пассажи, вдруг затуманиваясь, заглушаясь, точно фраза, услышанная во сне, которую не можешь восстановить, проснувшись:
Дитя, твои глаза – два милых талисмана,
Два грота темные, где дремлет строй теней,
Где клады древние, как отблески огней,
Мерцают призрачно сквозь облака тумана!
Он держится за эти слова со всей силой своего любопытства:
Твои глубокие и темные глаза,
Как ночь бездонные, порой как ночь пылают!
[21] Дальше не разобрать. Он может только запомнить услышанные строки и повторять их про себя, чтобы не забыть… На потом, когда они ему понадобятся, быть может… Когда он будет отчаянно искать, за что удержаться, чтобы не потонуть в этой мертвенной белизне, что подстерегает его и захватит рано или поздно. Тогда, быть может, он призовет музыку слов и вспомнит этот час, блеск глаз Роксанны, когда они отрываются от страницы и блуждают в сгущающейся темноте, пока догорает свеча. Но вот она начинает читать вслух:
Дитя, твои глаза – два милых талисмана,
Два грота темные, где дремлет строй теней,
Где клады древние, как отблески огней,
Мерцают призрачно сквозь облака тумана!
Роксанна знает, что он здесь. Она чувствует, что не одна со стихами; другая душа вчитывается с ней, волнуется с ней, заставляет ее читать вслух. Она не знает, нравится ей или нет это ощущение чьего-то присутствия, закравшегося в ее душу, в ее мысли, разделяющего ее радость и горе. Какая-то часть ее охвачена лихорадочным восторгом, какой-то окрыляющей благодарностью за эти минуты единения, другая же часть цепенеет от страха. Как давно он в этой комнате, с ней?
– Вы здесь? – спрашивает она.
И тотчас злится на себя за этот дурацкий вопрос. В некоторых ситуациях, таких, как эта, лучше молчать. Ну и ладно, спешить некуда. Не стоит торопиться нырнуть в бездонный колодец безумия. Сначала надо выспаться, дать отдых своему измученному мозгу и забыть на несколько часов абсурдную реальность мира и населяющие его, возможно, сверхъестественные тайны.
Когда Роксанна проснулась наутро, она заметила на той стороне кровати, где не спала, небольшую вмятину, как будто там лежало тело. Она рассмеялась сардоническим смехом и выкинула это из головы на весь день. Но вечером, когда она ложилась, след никуда не делся.
И другие бродяги живут в лесу вокруг деревни. Их никто не видит, но все догадываются, чувствуют их укромное присутствие за высокими стволами; все знают, как они хотят крова над головой, кусочка курицы, протянутой руки. Все ощущают трепет этого ожидания повсюду, особенно вечерами, когда темнеет. Об этом не говорят, но ускоряют шаг под вечер, возвращаясь от соседей домой. Они – новые кочевники, голодранцы без гроша в кармане, плуты и воры, враги добрых людей, которые чинят ограды и вешают замки на двери хлевов и сараев. Это цыгане нашего времени, грязные и оборванные, кишащие паразитами. Нищие, босяки без стыда и совести, отщепенцы, которых никто не посадит за свой стол, забытые Богом. Каких только ужасов о них не рассказывают. Говорят даже, что они едят друг друга.
Роксанна плевать хотела на эти предрассудки. Она принимала их у себя, этих бедных перепуганных людей. Кормила их, стелила им свежие простыни. А поутру они уходили к новым скитаниям, к злобе и ненависти, ко всему, что мог им дать этот убогий мир. Она принимала даже фламандцев, изгнанных из их агломераций: вся Фландрия давно превратилась в огромный город от Малина до Остенде. И жалких остатков сельской местности не хватало для потока беженцев, спасавшихся от городских бедствий. Семья, которую приютили Роксанна и Стелла, не знала ни слова по-французски; родители не переставали за это извиняться. Отец разрыдался вечером за столом, попробовав превосходные «карбонады по-фламандски», которые специально приготовила Стелла. В этом кулинарном выборе не было никакой иронии, наоборот, и гости были глубоко тронуты вниманием малышки. Немного успокоившись, Вим, отец, признался, что был членом Nieuw-Vlaamse, крайне правой партии, всеми печенками ненавидевшей тех, кого они считали отсталыми южанами.
«Jullie zijn geen dwazen!
[22] – твердил он, колотя себя в грудь. – Jullie zijn onze broeders en zusters!
[23]» «Да здравствует Бельгия! Да здравствует Бельгия!»
