– Я не хочу больше выходить замуж. Предпочитаю вести свою лодку одна. И я распоряжаюсь моим состоянием, как мне заблагорассудится, например, помогаю друзьям, которым жизнь не улыбнулась…
Он отлично понял намек. И был унижен смертельно. Чтобы женщина, эта босячка, переодетая в честную купчиху, предлагала деньги ему – это было нестерпимо. Он в сердцах вскочил, надел на голову шляпу и уже готовился откланяться, но тут она, в свою очередь, встала.
– Прости, Никола, – сказала она, – я не хотела тебя обидеть. Я такая неловкая. В конце концов, я всего лишь девчонка из низов. Происхождение никогда не лжет. Ты прав. Но было время, когда ты любил мою прямоту… Прости меня.
Выдохнув последние слова, она подошла к нему вплотную. Он вдыхал ее духи и, за ароматами мускуса и кардамона, запах ее кожи, дикий, хищный. Она запрокинула к нему лицо, и в глазах ее горело желание. Она вдруг вернулась, его прекрасная Мальтийка, во всем пламени своих двадцати лет, и ему захотелось поцеловать эти влажные губы, распустить замысловатый узел волос и запустить пальцы в густую шевелюру; ему захотелось принять ее дар, послать к чертям дурака-адвоката, от которого все равно не будет толку, вернуться домой обеспеченным, уверенным, с высоко поднятой головой. Он сможет наконец расплатиться с долгами и открыто презирать этого барона де Пьерпона, который только и ждал момента купить Сен-Фонтен за бесценок; он сможет дожить остаток дней в покое, в своем доме. На миг он даже настолько обезумел, что вообразил себе будущее с Мальтийкой. Да, она не хотела замуж, но с ним, быть может, пересмотрит свое мнение… Она принесет ему свое состояние, а он ей бесчисленные титулы и древний род, восходящий к Мафусаилу; он примет всю ее детвору, даже маленькую чертовку Антуанетту, при условии, что она не будет такой чумой. И потекут спокойные и сладостные дни в Сен-Фонтене или где-нибудь еще; вечерами он будет засыпать рядом с ней и, быть может, сделает ей еще ребенка, почему бы нет?
Ребенок. Он подумал об этом впервые. Новое существо, которое увековечит его имя. Ведь с его смертью род Сен-Фонтенов угаснет. Но к черту род! Он будет любить ее, он позволит ей «вести свою лодку одной», как она хочет, он даже отпустит ее в Индию, если ей вздумается, пусть продает там свои мушкеты, серу и детали для пушек! Он будет радоваться, глядя, как движутся ее пышные формы, как она чарует свое окружение, торгуется, подсчитывает, взвешивает «за» и «против», богатеет за счет бедолаг, убитых на полях сражений. Она будет царицей его жизни и, может быть, даст ей смысл или что-то близкое к этому…
Он приникает к ее губам и развязывает шнурки на спине. Чувствует, как ее рука из плоти, мягкая и пухлая, бродит в его волосах, в то время как серебряная скользит по пояснице. Он слышит легкое клацанье металла – это движутся пальцы. И этот звук еще усиливает его желание. Но внезапно, когда она добирается до его торса под поношенной грязной рубахой, он хватает эту руку и извлекает ее наружу. Пятится и говорит ей дурацкую фразу:
– Мне надо идти. Я опаздываю.
Она, разгоряченная поцелуями и ласками, густо краснеет от афронта. Но тотчас все понимает и прощает этот жест гордости. Он отвернулся, наводя порядок в своем туалете. Мальтийка подходит и с нежностью прижимается к его спине.
– Ты горд, Сен-Фонтен, слишком горд, – шепчет она ему в затылок.
Он повернулся и поцеловал ее в лоб. Потом взял плащ и вышел. Больше он никогда ее не увидит. Но он сохранит ее в памяти, удобно устроившуюся в кресле, потягивающую шоколад с наслаждением султанши, хозяйку своего дома и своей жизни.
Роксанна видела женщину в черном, ее серебряную руку с сочленениями, прекрасное экзотическое лицо. Но его лицо оставалось невидимым, потому что он сливался с ней самой. Она видела все так, будто была им. Роксанна загасила сигарету и вскочила в седло, не оглянувшись на мертвую чету. Она свернула на тропу, уходившую в лес, в сторону поляны, где она когда-то отыскала Стеллу.
Он же упал, рухнул, ошеломленный, на бренные останки. Как это зрелище вернуло его к дорогому воспоминанию? Другие трупы возникали теперь из его мыслей, сотнями; это были умершие от чумы, лежавшие вповалку на дорогах и в домах тех немецких деревень по пути в Майнц. Его рота задержалась в маленьком городке, где им согласились дать молока и несколько буханок хлеба. Его солдаты перерыли все погреба и чердаки, но тщетно. Пришлось удовольствоваться скудным угощением, принесенным от чистого сердца измученными крестьянами, у которых даже не осталось сил бояться чего бы то ни было.
Он вошел в церковь, один, и долго стоял перед огромной картиной, висевшей на своде перед клиросом. Никогда он не видел такого изображения Распятого; это было божественно и непристойно, и он даже не знал сначала, что чувствовать перед этим взрывом страдания и грубой человечности. Тело Христа было перекошено в немыслимой позе, сочилось кровью и сомнительного цвета телесной влагой; руки и ноги огромные и деформированные. И эта узловатая мускулатура, похожая на крестьянскую, и это лицо, рубленое, упрямое, замкнутое… Лицо бедняка. Но все же прекрасное и величавое в своем жалком и трагическом уделе. Никогда ему не забыть этого Христа из Таубербишофсхайма
[27]. Никогда не забыть немыслимое имя этого городка. Он много бы дал, чтобы узнать и имя художника. Этот артист все понял. Никаких ангелов вокруг благородного и экстатического лица, никакого божественного света, озаряющего чистую плоть красивого цвета мрамора, ни разверзающихся небес, ни голубя. Только человек с уже позеленевшей кожей и искалеченным пытками телом, один человек из многих, в чьем лице узнаются все голодранцы этой земли; Христос – зеркало человечества, агонизирующего в своих экскрементах и страхе, на полях сражений и на обочинах дорог.
Они добрались до поляны, где Роксанна любит отдохнуть перед возвращением домой. Сквозь тучи пробивается местами унылое солнце. Она спешивается, оставляет коня пастись, не привязывая его. Это не нужно. Он ни разу не убегал, с тех пор как появился. Роксанна ложится в траву. Он рядом, смотрит на ее профиль, на изгибы, которые кажутся ему теперь полнее, на расслабленную мускулатуру под тканью. Если бы он только мог погладить ее руку, лежащую на груди, поцеловать сгиб локтя, белый и нежный. Вот она уже задремала, не обращая внимания на надвигающуюся грозу. Пройдут долгие минуты, а может быть, часы, прежде чем она проснется и позовет лошадь, укрывшуюся под деревом. Поднимается ветер.
Прогулки с ней и лошадью по лесам и полям навевают ему, убаюкивая, сильнейшую ностальгию. Ему вспоминаются детство, беззаботность и покой, окутывавшие его тогда. Хоть покой и не был привычным ему состоянием, сколько он себя помнит; зато беззаботность была ему свойственна, когда они с Бертой убегали куда глаза глядят на целые дни, в поисках забытых континентов и диких племен, прячущихся в незаметной лощине, на дне оврага. До отрочества, до мук любви и запретных желаний. И Роксанна тоже возвращается к светлой поре своей жизни, а он делит с нею ее образы и впечатления. Когда она навещала прабабку и столы были накрыты во дворе, украшенные букетами полевых цветов, а льняные скатерти колыхались, танцуя под теплым июльским ветерком. Он знает, что она безмятежна сейчас, напевая детскую песенку и рассеянно поглаживая холку лошади. И это может длиться вечно, их прогулки, слияние их душ в сгущающихся над миром сумерках. По крайней мере это может еще продлиться, еще немного времени. Пока ему или ей не прискучит. Не прискучат эти блуждания без цели, эта невозможность соединиться иначе, чем в мыслях. Ибо он чувствует разочарованное нетерпение, обманутое желание, которые захлестывают ее в иные вечера, когда она трогает себя под простынями и ее наслаждение кончается в слезах.
