Известность, приобретенная действиями Мэтьюза при Тулоне, обусловлена, конечно, не его искусством и не результатами сражения; она возникла из взрыва негодования, поднявшегося в Англии главным образом вследствие многочисленности лиц, преданных военному суду, и установленных им фактов. Адмирал и офицер, следовавший за ним в порядке командования, а также одиннадцать капитанов из двадцати девяти были привлечены к судебной ответственности. Адмирал был разжалован за то, что разорвал линию, т. е. потому, что его капитаны не последовали за ним, когда он вышел из нее для атаки неприятеля. Это решение напоминает скорее ирландскую небылицу об ирландской драчливости. Второй в порядке командования был оправдан по упомянутым уже выше техническим причинам: он избежал ошибки и не разорвал линии, держась довольно далеко в стороне. Из одиннадцати капитанов один умер, один дезертировал и семь получили отставку или были отрешены от должности; только двое были оправданы. Но испанцы и французы были довольны не больше англичан, между ними имели место взаимные пререкания. Адмирал де Курт был лишен командования, тогда как испанский адмирал был награжден своим правительством титулом маркиза де ла Виктория – самая необыкновенная награда за сражение, окончившееся в лучшем случае вничью. К тому же французы утверждают, что он сошел вниз с палубы под предлогом весьма легкой раны и что в действительности боем руководил французский капитан, которому случилось быть на корабле.
Это первое генеральное сражение со времени боя при Малаге, происходившего за сорок лет до того, говоря общепринятым языком, «разбудило» английский народ и вызвало здоровую реакцию. Чистка офицерства, начатая, так сказать, самим сражением, продолжалась, но результат был достигнут слишком поздно для того, чтобы он мог оказать надлежащее влияние на ход данной войны. И именно этой недостаточной действенностью в рассматриваемое время, – скорее чем видными успехами предшествовавших и позднейших времен, – было выявлено общее значение морской силы Англии – подобно тому как человек часто не ценит какую-нибудь драгоценную способность, пока она у него есть, но живо чувствует ее потерю, если почему-либо лишается ее. Оставаясь в рассматриваемую эпоху владычицей морей – но скорее вследствие слабости своих неприятелей, чем благодаря собственной дисциплинированной силе, – Англия не извлекла на этот раз достаточных выгод из своего положения; самый серьезный успех – взятие острова Кап Бретон в 1745 г. – был достигнут колониальными силами новой Англии, которым королевский флот, правда, оказал ценную помощь, так как для расположенных таким образом войск флот служит единственной коммуникационной линией.
Столь же нехорошо, как участники Тулонского сражения, вели себя и офицеры, командовавшие флотом в Вест-Индии и Ост-Индии, причем в последнем случае это имело результатом потерю Мадраса. Наряду с неудовлетворительным состоянием морского офицерства, действие морской силы вдали от ее базы затруднялось также и другими причинами. Положение в самой Англии было неспокойно; дело Стюартов все еще не умерло, и хотя грозное вторжение в королевство 15 тысяч войск, под начальством маршала Саксонского (Saxe), в 1744 г. не удалось благодаря действиям флота Английского канала и шторму, который разбил несколько транспортов, собравшихся в Дюнкерке, погубив много людей, – серьезность опасности была доказана, и в следующем году, когда претендент высадился в Шотландии всего с несколькими сторонниками, все северное королевство встало за него. Его успешное вторжение проникло далеко в глубь самой Англии, и беспристрастные историки полагают, что одно время шансы окончательного успеха скорее были за, чем против него. Другим серьезным препятствием для полного использования силы Англии было направление, данное французским операциям на суше, и ошибочность средств, употребленных для противодействия им. Игнорируя Германию, Франция обратилась против австрийских Нидерландов, страны, которую Англия, исходя из своих морских интересов, не желала видеть завоеванной. Ее торговому преобладанию прямо угрожал бы переход Антверпена, Остенде и Шельды в руки ее крупнейшего соперника; и хотя лучшим способом воспрепятствовать этому был бы захват каких-нибудь ценных французских владений в другом месте и удержание их в качестве залога, слабость правительства и несостоятельность флота мешали Англии поступить так. Далее, положение Ганновера тормозило действия Англии; ибо, хотя с Англией его связывала только персональная уния, любовь к этому континентальному владению правителя, для которого оно было отечеством, сильно сказывалась на заседаниях слабого и раболепного министерства. Именно пренебрежение к Ганноверу, проявленное Вильямом Питтом старшим, как следствие его сильного чувства патриотизма, раздражило короля и заставило его так долго сопротивляться настояниям нации, требовавшей, чтобы Питт был поставлен во главе ее дел. Эти различные причины – раздор в самом королевстве, интересы в Нидерландах, заботы о Ганновере – соединились для того, чтобы помешать слишком услужливому и второразрядному министерству, среди членов которого к тому же не было согласия дать надлежащее направление морской войне и вдохнуть в нее надлежащий дух; хотя правда и то, что лучшее состояние самого флота и более удовлетворительные результаты его деятельности смогли бы сами сгладить действие упомянутых причин. В действительности исход войны почти не отразился на спорах между Англией и ее врагами. На континенте все вопросы после 1745 г. свелись к двум: 1) какая часть австрийских владений должна быть отдана Пруссии, Испании и Сардинии и 2) каким образом должен быть вырван Францией мир у Англии и Голландии? Морские державы все еще, как и в старину, несли издержки войны, которые, однако, теперь падали главным образом на Англию. Маршал Саксонский, командовавший французами во Фландрии в течение этой войны, характеризовал положение в полдюжине слов, обращенных им к своему королю: «Государь – говорил он, – мир находится за стенами Маастрихта». Этот укрепленный город открывал течение Мааса и путь для французской армии в Соединенные Провинции с тыла; ибо английский флот в соединении с голландским препятствовал атаке с моря. К концу 1746 г., вопреки усилиям союзников, почти вся Бельгия была в руках французов; но около этого времени, хотя голландские субсидии и поддерживали австрийское правительство и голландские войска в Нидерландах сражались за него, между Францией и Соединенными Провинциями существовал номинальный мир. В апреле 1747 г. «король Франции вторгся в голландскую Фландрию, объявив, что он был обязан послать свою армию на территорию республики для того, чтобы прекратить покровительство, оказывавшееся Генеральными Штатами австрийским и английским войскам, но что он не имеет никакого намерения порвать с ними и что занятые им крепости и местности Соединенных Провинций будут очищены немедленно, как только они дадут доказательства того, что перестали помогать врагам Франции». Это была фактическая, но не формальная война. В течение этого года многие крепости сдались французскому оружию, успехи которого склонили Голландию и Англию начать переговоры; они тянулись, однако, без результата в течение целой зимы; но в апреле 1748 г. Саксонский обложил Маастрихт. Это заставило согласиться на мир.
Между тем морская война, хотя и скудная событиями, все-таки не была вовсе лишена их. В течение 1747 г. имели место две встречи между английской и французской эскадрами, завершившие уничтожение военного флота французов. В обоих случаях за англичанами было решительное превосходство в силах, но несмотря на это отдельные французские капитаны дрались блестяще, и французы не раз проявляли геройскую стойкость, сопротивляясь до последнего. Из этих сражений можно извлечь только один тактический урок, а именно: если неприятель, вследствие ли результатов сражения или первоначального неравенства сил, настолько слабее, что обращается в бегство, не сохраняя соответствующего строя, то следует предпринять общую погоню за ним, также отбросив совсем или в известной мере обязательную в иных условиях заботу о строе. О сделанной в этом отношении ошибке Турвиля после Бичи-Хэда выше уже упоминалось. В первом из рассматриваемых теперь случаев английский адмирал Ансон имел четырнадцать кораблей против восьми французских, причем каждый французский корабль был еще вдобавок слабее кораблей английской эскадры; во втором сэр Эдуард Гауке имел четырнадцать против девяти французских, каждый из которых, взятый в отдельности, был сильнее английских. В обоих случаях был дан сигнал общей погони, и в результате сражение превратилось в свалку (mêlée). Поступить иначе не было возможности, необходимо было только задержать убегающего неприятеля, чего, конечно, можно было достигнуть не иначе, как пустив вперед самые быстроходные или наиболее удобно расположенные корабли, в уверенности, что скорость самого быстроходного из преследующих больше скорости самого тихоходного из преследуемых и что поэтому преследуемым придется либо покинуть отстающие суда, либо принять бой. Во втором случае французского командующего, коммодора л’Этендюэра (l’Etenduère), не надо было преследовать далеко. Он имел с собой конвой из двухсот пятидесяти торговых судов; отрядив один из линейных кораблей для продолжения путешествия с конвоем, он расположил остальные восемь кораблей между последним и неприятелем, ожидая атаки под марселями. Подходя один за другим к французской колонне, английские корабли становились по обе стороны ее, так что французы оказались между двух огней. После упорного сопротивления шесть французских кораблей были взяты, но конвой был спасен. Английская эскадра понесла в бою такой урон, что уцелевшие два французских военных корабля благополучно достигли Франции. И если сэр Эдуард Гауке проявил в своей атаке благоразумие и стремительность, которые всегда отличали этого выдающегося офицера, то относительно коммодора л’Этендюэра можно утверждать, что хотя его противник обладал неоспоримым превосходством сил, он также сыграл ведущую роль в этой драме и сыграл ее благородно. Один французский офицер справедливо замечает, что «он защищал свой конвой так, как на берегу защищают позицию, чтобы спасти какую-нибудь часть или обеспечить проведение маневра; он прямо дал раздавить себя. После сражения, продолжавшегося от полудня до восьми часов вечера, конвой был спасен благодаря упорству обороны: двести пятьдесят кораблей были сохранены для их владельцев самоотвержением л’Этендюэра и подчиненных ему капитанов. В этом самоотвержении не может быть сомнений, ибо восемь кораблей имели мало шансов выдержать сражение с четырнадцатью… И командир восьми не только принял сражение, которого он, вероятно, мог избежать, но и сумел внушить своим подчиненным веру в себя; ибо все выдержали бой с честью, уступив только после прекрасной и энергичной защиты. Четыре корабля потеряли все мачты, а на двух остались только фок-мачты»
[89]. Все дело, как оно велось с обеих сторон, представляет поучительный, прекрасный пример того, как можно воспользоваться преимуществом, начальным или приобретенным, и какие результаты могут быть достигнуты храброй, хотя бы и безнадежной самой по себе обороной в преследовании частной цели. К этому можно прибавить, что Гауке, лишенный возможности сам продолжать преследование, поспешно послал военный шлюп в Вест-Индию, с извещением о приближении конвоя, – мера, которая повела к захвату части последнего и придала характер законченности всему делу, что не может не быть приятным для изучающего военное дело, заинтересованного в том, чтобы исторические деятели полностью сознавали свои важные задачи и выполняли их.
