Благодаря неоспоримой силе внутреннего видения Бёме смог приобрести образованных друзей, принадлежащих к влиятельным кругам (одному из которых пришлось задействовать все свои связи, чтобы мистик после своей смерти был похоронен по христианскому обряду). Ряд этих людей был сведущ в эзотерических традициях того времени, и Бёме, по-видимому, от них узнал по крайней мере некоторые из концепций и понятий, относящихся к каббале и алхимии. (Один его ученик, Бальтазар Вальтер, совершил путешествие на Восток в поисках «каббалы, магии и алхимии», подобно Христиану Розенкрейцу.) При всем этом мировидение Бёме остается сугубо индивидуальным, уникальным в своем роде. Оно побудило его создать теософию — эзотерическое учение, описывающее то, каким образом Бог проявляет себя. В отличие от общепринятой теологии, склонной ограничиваться интерпретацией и реинтерпретацией догм и доктрин, теософия выказывает гораздо большую дерзость. Она пытается отобразить мистическую анатомию тела Бога — ни более ни менее.
По Бёме, духовное видение начинается с желания божественного познать собственную природу. «Бёме без всяких колебаний утверждает, что Абсолют себя не знает, — пишет французский ученый Пьер Дегайе. — Таким образом, Бог открывается для самого себя в такой же степени, как и для верующих. Сокрытый Бог — это неизвестное божество, которое не знает себя. Это божество стремится стать узнанным не только со стороны — и для — своего творения, но также и для самого себя».
Божественное желает познать себя, но если божественное есть всеохватывающее начало, то что есть для него такого, чтобы стать познанным, и чем это предлежащее может быть познано? И в этом случае Бог должен сжать себя в нечто такое, что познает, и нечто такое, что познаваемо, или, если посмотреть под другим углом, должно явиться нечто, что желает, и нечто, что желаемо. Как выражает эту мысль Бёме на своем темном языке, «первое свойство — это желаемостность, подобная магниту, то есть сжатие воли; воля желает быть чем-то, и, однако, она не имеет ничего, из чего она могла бы сделать что-то для себя; и, таким образом, она приносит себя в свою собственную приемистость и сжимает себя в нечто, и это нечто есть не что иное, как магнетический голод, особая порывистость».
Изучающие каббалу обнаружат здесь отголоски своего учения — то, что говорит философ-мистик, во многом напоминает каббалистическое понятие «цимцум», «уход» Бога из части реальности, так чтобы могла возникнуть Вселенная, создавая зеркало, где Бог мог бы созерцать Бога. Что уникально у Бёме — это сила его языка. Там, где каббалисты используют при описании нейтрально окрашенные абстракции, он демонстрирует настоящее неистовство выразительных средств. Для процессов божественной манифестации Бёме использует такие термины, как «твердость», «резкость», «порывистость», «кисловатость», «терпкость», «острота». Создается общее впечатление задействования громадных космических сил, борющихся и упорствующих, — каждая из них производит свою противоположность, и в нестерпимом напряжении своего желания они порождают мир, природу, как земную, так и небесную. Это и есть зеркало, в котором Бог созерцает Бога. Исходным для всех этих процессов является изначальное напряжение между светом и тьмой — из тьмы все появляется, но посредством света тьма становится опознанной. Таким образом, мысль Бёме вторит идеям манихейцев. Но последний не был манихейцем, и его доктрина отличается от их учения по меньшей мере в одном глубоком смысле: он не считает тьму фундаментально злым началом, а свет фундаментально добрым. Тьма — это просто среда незнания, а свет вносит в нее просвещение. И все же учение Бёме временами отклоняется в сторону дуализма; неудивительно, что один из его учеников, Иоганн Георг Гихтель (1638–1710), пошел настолько далеко, что стал защищать манихейство. Другой его ученик, Авраам фон Франкенбург, сравнил систему мистика с древним гностицизмом — такие же заявления делали некоторые английские последователи Бёме, жившие в восемнадцатом веке.
Эти факты могут подвигнуть человека задаться вопросом, насколько же в действительности близки все эти различные учения и обращения к гностическому наследию. С исторической точки зрения связь здесь опосредованная — через такие традиции, как каббалистическая и герметическая. Также иногда речь может идти об отдельно стоящих фигурах визионеров, обретавших схожие прозрения. Артур Верслиус замечает:
«Мало есть оснований выводить какого бы то ни было рода историческую преемственность между теософией [Бёме] и раннехристианским гносисом; при том что тут, несомненно, присутствует ряд исторических загадок (ранее уже обращалось внимание на имеющееся сходство между некоторыми видами еврейской каббалы и маздаистской, манихейской и гностической христианской религиями), представляется излишне конспирологическим постулирование наличия индуцированной «глобальной исторической эстафеты», тогда как вполне очевидно, что речь идет не о непрерывной эстафетной передаче некоего «свода знаний», но о повторявшихся «переоткрытиях», по сути, одной и той же религии света в условиях различных культурных контекстов».
При всем этом гностики зачастую поминаются не только в связи с фигурой Бёме, но также и в связи с розенкрейцерами.
Сатирик эпохи Реставрации Сэмюель Батлер делает следующее замечание в одной сноске в своем произведении «Гудибрас»: «Братство розенкрейцеров очень напоминает секту древних гностиков, которые так назывались, поскольку пытались представить себя исключительно учеными людьми, хотя на самом деле это были самые смешные пьяницы, каких можно сыскать во всем человеческом роде».
Рассматривая этот вопрос в более позитивном ключе, Пол Фостер Кейс замечает:
«Розенкрейцерская религия… это христианский гностицизм. Он противопоставляется утвердившейся религиозной власти, поскольку эта власть насаждает убеждения, играет на страхах и надеждах верующих и в своем христианском мире утверждается на неотъемлемой человеческой низости и никчемности. Розенкрейцерская религия начинает с провозглашения человеческого благородства и достоинства и далее заявляет о своем знании Христа. Она описывает это знание как поступательно развивающееся и в итоге ведущее к осознанному бессмертию».
Подъем масонского движения
Как мы уже говорили, розенкрейцерское братство, допусти мы его реальность, по-видимому, существовало в формах, совсем отличных от указываемых в манифестах. И все же можно говорить о его существовании в смысле самореализовавшегося пророчества. «Предание» и «Признание» создали ажиотаж вокруг оккультных братств, продолжающийся на Западе вплоть до настоящего времени. Самым масштабным и самым мощным из этих братств является франкмасонство (также известное как масонство, или братство).
Речь не идет о том, что фурор вокруг розенкрейцеров создал франкмасонство: ранние масонские тексты восходят к четырнадцатому веку. Но в период появления розенкрейцерских манифестов произошло что-то такое, что оживило масонство и поставило его в центр общественного внимания. Для того чтобы понять, как это произошло, полезно было бы рассмотреть крайне спорный вопрос, касающийся того, где и когда возникло франкмасонство.
