Может показаться удивительным то, что в эпоху Просвещения и сопутствующего ему времени, которую учебники изображают как время апогея рационализма и скептицизма, вдруг обозначился такой интенсивный интерес к эзотерике. Однако при ближайшем рассмотрении это оказывается не таким уж странным. В эпоху Просвещения интеллектуальные горизонты расширялись с беспрецедентной скоростью. Когда имеет место такая культурно-идейная экспансия, оказывается не так просто — или, может быть, желательно — проводить тонкие различия между «рациональным» и «иррациональным», мистическим и практическим. Аналогию мы можем усмотреть на примере Калифорнии последних пятидесяти лет. Калифорния в последнее время часто оказывается предметом насмешек ввиду своего сумасбродного мистицизма и восторженного интереса ко всему необычайному, но в этот же самый период она выдвигается как центр технологических инноваций как американского, так, возможно, и мирового масштаба. Вероятно, это не простое совпадение. Скорее, дело в том, что в определенное время и в определенных местах спонтанно начинает расти ощущение каких-то особых возможностей. И как раз ввиду распространения этого ощущения для духа времени оказывается не столь уж важным проведение произвольных разграничений; творческий ум обнаруживает непредвиденные связи, проявляющиеся в самых различных сферах, питающих друг друга и обменивающихся между собой информацией. Возможно, так обстояло дело и в период Просвещения. Так или иначе, все это может служить напоминанием о том, что отдельные измерения мысли, сбрасываемые со счетов как мечтательно-непрактичные, могут оказываться полезными, и практическое решение насущных задач оказывается немыслимым без них.
Гпава 8
ВОЗРОЖДЕНИЕ ГНОСТИЦИЗМА
В 1772 году врач А. Эскью сделал любопытное приобретение в одном лондонском книжном магазине. Собиратель древних рукописей, он купил кодекс неизвестного происхождения, написанный на коптском языке, развившемся на основе древнеегипетского языка. Он попросил филолога К.Г. Войде изучить его. Войде дал ему заглавие «Пистис София» — так по-гречески звучит «Вера Премудрость» — и сделал для себя копию. После смерти Эскью его ближние продали манускрипт Британскому музею за десять фунтов стерлингов (в то время значительная сумма), где он находится и поныне.
«Пистис София», ранее неизвестное гностическое произведение, вероятно, относящееся к третьему веку нашей эры, содержит многословное описание того, как Пистис София утратила свое высокое положение на небесах, и ей пришлось возвращать его через покаяние. Очевидно, считалось, сам текст имеет магическую силу. В результате никто в древности не решился издать его. Скрибы, переписывавшие его, заносили все, что было перед их глазами, воспроизводя целые пассажи дословно. Но даже если не принимать это во внимание, текст все равно зачастую предстает скучным, монотонным, с бесконечными повторами.
При всем при этом легко понять, почему «Пистис София» не произвела большого впечатления, когда она впервые предстала перед исследователями. Войде не стал издавать имевшуюся у него копию, и текст был напечатан лишь в 1851 году — его сопровождал перевод на латынь, выполненный немецким филологом М.Г. Шварце. Лишь в 1896 году текст начал привлекать к себе внимание широких кругов научной общественности, когда британский ученый Дж. Р.С. Мид выполнил его перевод на английский.
Тем не менее именно приобретение, сделанное Эскью, обозначает поворотный пункт в истории гностицизма. Вплоть до этого момента наше повествование фокусировалось на его потомках, иногда по прямой, иногда по боковым линиям, как они проявляли себя на протяжении развития западной цивилизации. Но в девятнадцатом веке климат радикально изменился. Стали проявлять больший интерес к непосредственному изучению обнаруживавшихся гностических текстов, к попытке понять, что именно гностики сами говорили о себе.
Это смещение внимания и акцентировки в значительной степени обусловлено рождением критического подхода к Писанию, возникшего в период Просвещения в восемнадцатом веке. Образованная публика, уже испытывавшая отвращение к религиозной розни, раздиравшей Европу на протяжении предыдущих двухсот лет, начала терять веру в христианство и обратилась к более скептическому изучению его корней. Ученые стали подозревать, что Евангелия вполне могут содержать в себе не одну лишь «евангельскую истину», и начали пытаться извлекать мистические и легендарные элементы из этих книг. Когда стали практиковать этот подход, то обнаружили, что логично будет сделать следующий шаг — перейти к пристальному изучению других текстов, способных пролить свет на истоки христианства.
Этот процесс продолжается по сей день, и он все еще дает очень интересные результаты. Вопрос о корнях христианства до сих пор не забыт, не похоронен, и это позволяет предполагать, что никакого действительно удовлетворительного ответа не найдено. Документы эпохи зарождения христианства, которые могли бы пролить какой-то определенный свет на его истоки, были, вероятно, утрачены либо уничтожены. При всем пом обозначился значительный объем материалов, дающих основание полагать, что история христианства была не совсем такой, какой ее принято было видеть. «Пистис София» относится к числу самых ранних источников. Библиотека Наг-Хаммади, о которой я рассказывал в главе 1, — еще один, гораздо более значительный источник.
Развитие критического метода и того, что Альберт Швейцер удачно назвал «поисками исторического Иисуса», не является предметом рассмотрения в этой книге. Но обратим внимание на один интересный момент. В этот период имел место еще один поворот: к фигурам гностиков стали все больше обращаться как к забытым героям, чем как к еретикам. Этот факт отчасти можно объяснить, если посмотреть, как выстроились магистральные направления в академической науке. В девятнадцатом и двадцатом веках темой христианских истоков завладели либеральные ученые, исследования которых подрывали позиции их консервативных противников. Немецкий ученый Курт Рудольф резюмирует взгляды либералов следующим образом: «Развитие ортодоксальной линии [в раннем христианстве] представляло собой длительный процесс, действительно основывавшийся на определенных базовых утверждениях, но, так или иначе, проистекавший из великого разнообразия идей и результатов действий первых христиан. Это действительно игравшее вескую роль многообразие, включавшее в себя и христианское гностическое движение, было объявлено еретическим и неправоверным лишь в ходе дискуссий, и эта дисквалификация основывалась исключительно на теологических суждениях». Слова Рудольфа являются отражением взглядов многих, если не большинства, современных ученых, не относящихся к числу фундаменталистов.
Но гностическому возрождению нельзя дать полноценного объяснения исключительно в контексте открытий академической науки. Если бы все сводилось лишь к вопросу ученых штудий, то эти прозрения скорее всего явились бы предметом достояния широкой общественности гораздо позже и обозначились бы в гораздо более приглушенной форме, чем это имело место в реальности. Внимание к гностическому наследию со стороны широкой публики явилось результатом работы ряда практиков эзотерики, назвавших гностиков своими духовными предками.
Упомянуть этот факт — значит внести элемент некоторой неловкости в дискуссию. Со стороны ученых академического направления эзотерики последних двух столетий встречают весьма неохотное и двусмысленное признание — и это укладывается в русло интеллектуальной устремленности нашего времени. Воутер Ханеграафф, голландский исследователь эзотерики, объясняет, почему это так происходит. Он замечает, что ученые современности не видели в изучении гностицизма опасности для себя; напротив, для них это стало полезной защитой против консерваторов. Но далее Ханеграафф пишет:
