Блейк ищет выход из этого заточения в том, что он называет «Воображением». Это далеко не праздные фантазии. «Формы должны восприниматься сознанием, или оком воображения. Человек в своем предельном выражении — это одно лишь Воображение», — пишет он. Использование Блейком понятия «формы» позволяет предположить, что, говоря о воображении, поэт указывает на высшие состояния сознания, подобные тем, что описаны у Платона и его последователей, когда последнее оказывается способно воспринимать вечные идеи, или формы, непосредственно, не прибегая к посредническому участию чувств. Для Блейка воображение в этом смысле скорее имеет отношение к области восприятия — речь идет о восприятии высшей реальности, — а также творения.
Представления о бунте у Блейка наиболее явным образом выражены в работе «Бракосочетание рая и ада». Один из разделов этой книги носит название «Голос дьявола». Дьявол представляет перечень «ошибочных мнений», источник которых — «все священные книги». Он утверждает, что Мильтон так хорошо обрисовал сатану в своем «Потерянном рае», «ибо был прирожденным Поэтом и, сам не зная того, сторонником дьявола». Блейк также поносит того, кто ранее являлся для него учителем, — Сведенборга, который, по утверждению поэта, «повторяет чужие мнения». Блейк говорит: «Сведенборг беседовал с ангелами, любящими религию, но тщеславие не позволило ему беседовать с дьяволами, ненавидящими ее».
Утверждения Блейка дают основание для вопроса, который, возможно, уже приходил в голову читателю по ходу чтения этой книги: если Бог, создавший тот мир, что мы видим перед собой, является духом зла, то означает ли это, что дьявол есть дух добра? Древние гностики со своей стороны не мыслили персонифицированного дьявола отдельно от образов демиурга и его креатур; их иерархии зла были уже хорошо структурированы и заполнены соответствующими мифологическими фигурами. Но надо сказать, что у некоторых гностических сект, таких как наасены и офиты, сакральным символом был представленный в Книге Бытия змей, которого традиционное христианство приравнивает к дьяволу. (Такой род предпочтения отражен в названиях сект: «нахаш» в переводе с еврейского, а «офис» в переводе с греческого означают «змея».) Змей был посланцем истинного Бога, призванным пробудить Адама и Еву к знанию об их подлинной божественной сущности, — к знанию, сокрытому от них хитростью демиурга.
Каковым же тогда было отношение гностиков к понятиям добра и зла? Многие из древних гностиков старались менять местами, искажать традиционные моральные ценности. К примеру, относительно секты карпократиан известно, что она исходила из того, что единственный способ отринуть от себя ложный мир демиурга заключался в том, чтобы дать ему полный расчет — посредством испытания на себе рсего, что есть в этом мире, как злого, так и доброго. Такой путь, конечно, подразумевал бы исчерпание абсолютно всех возможных злых деяний, равно как и добродетельных. Подобный подход дает возможность понять, почему столь многие современные мыслители приравнивают гностицизм к бунтарству.
Ответ Блейка на этот старый вопрос содержится в названии его работы — «Бракосочетание рая и ада». Он отстаивает не приятие зла, но поиски согласованного существования противоположностей. «В противоборстве суть истинной дружбы», — пишет он. В конце книги Блейка присутствует раздел «Памятные сны» (в заглавии содержится насмешливый выпад в сторону Сведенборга, в числе теологических работ которого имеется книга «Памятные контакты» о его встречах с духами), в нем изображается ангел, который обнимает дьявола, появляющегося в виде пламени, — «и исчез в нем, и вознесся, как Илия», величайший из пророков.
Современные ереси Фёгелина
Подобно другим мыслителям новейшего времени, рассмотренным нами, Блейк воспринимает гностическое наследие в метафизическом и психологическом разрезе, но не только, поскольку работы Блейка также содержат в себе сильный политический элемент. В своей работе «Америка: пророчество», изданной в 1793 году, он даже изображает Уризена как воплощение политической тирании, которая «дико ревя, хоронит демона битвы во склеп», терпя поражение от мятежных американцев. Для Блейка освобождение сознания тесно связано со свободой от угнетения со стороны короля, знати и клира.
Блейк не единственный человек, увязывающий гностическое наследие с бунтом в политическом смысле. Одна из самых амбициозных попыток в плане увязывания гносиса с бунтом была предпринята Эриком Фёгелином (1901–1985), хотя позиции Фёгелина противоположны Блейку. Немецкий философ и политолог, получивший образование в Вене, Фёгелин эмигрировал в Соединенные Штаты в 1938 году, там он стал одним из ведущих деятелей консервативного движения, возникшего в среде американских интеллектуалов в конце двадцатого века. На закате своей жизни он занимал должность старшего члена совета Гуверовского института в Стэнфордском университете.
Фёгелин считал себя традиционалистом, приверженцем коренных ценностей христианства и западной цивилизации, противопоставляя их идеям разного рода разрушителей и узурпаторов. По его мнению, главную роль среди этих последних играли гностики. Критика древних гностиков в данном случае вполне традиционна: говорится, что их религия отвергала мир и являлась солипсисте кой, фокусируясь на бегстве от реальности в трансцендентное царство. Считая мир радикально поврежденным, гностики видели средство спасения не в наведении порядка в этом мире, но, напротив, — в освобождении сознания от него.
Но Фёгелин в своей критике дошел до крайности. В итоге он пришел к тому, что стал именовать фактически все силы, угрожавшие западной цивилизации, «гностическими». В своей изданной в 1952 году книге «Новая наука о политике» он заявляет:
«Современный гностицизм еще не исчерпал своей энергии наступления. Напротив, в своем марксистском варианте он расширяет область своего влияния в Азии семимильными шагами, в то время как прочие варианты гностицизма, такие как прогрессизм, позитивизм и сциентизм, проникают в другие регионы под маркой «вестернизации» и развития отсталых стран».
Читатель, который следил по ходу повествования за изложением идей и суждений, проповедуемых гностиками и их последователями, может удивиться этому заявлению Фёгелина.
Что общего может быть у гностицизма и его преемников с «прогрессизмом, позитивизмом и сциентизмом»? Как марксисты, так и гностики с негодованием отвергли бы какую бы то ни было возможность наличия связи между ними.
Фёгелин признает, что у древних гностиков было мало общего с этими движениями; его упрек (в целом весьма обычный) первым гностикам заключается в том, что они отдали приоритет трансцендентному знанию в противовес вере. Поворотный момент, по его утверждению, имел место в глубоком Средневековье, с появлением в двенадцатом веке визионера Иоахима Флорского, заявившего о грядущем наступлении эры Святого Духа. (Непонятно, что делает Иоахима гностиком, ведь он был католическим монахом.) Наступление этой эры будет ознаменовано приходом духовного лидера, Dux ex Babylone, «лидера из Вавилона», который явится не позднее 1260 года. Благодаря усилиям Иоахима и его духовных продолжателей (в число которых, по Фёгелину, входят деятели практически всех движений современности) христианский эсхатон, то есть Страшный суд, оказался изъят из области ведения Бога и был отдан в руки человека.
