Капитан встал и с надменным видом повел нас к помещению под верхней палубой, куда можно было войти, лишь согнувшись; стены его были буквально усеяны красными насекомыми длиной с палец — «корабельными жуками», вероятно, их привлек сюда сахар, который раньше перевозили на корабле. Я в ужасе отступил, изобразив на своем лице гнев.
— Это моя каюта, — сказал капитан, — по я не советую вам здесь находиться, по крайней мере пока нет дождя; я покажу вам более прохладное и более подходящее место.
И он провел меня к большой шлюпке, которая висела на канатах между мачтой и бушпритом, и дал мне заглянуть внутрь.
— Здесь, — сказал он, — вам будет удобно спать; вам дадут хлопковые матрасы, которые вы расстелите на дне, я велю натянуть навес из холстины, и вы удобно устроитесь.
Было бы глупо не согласиться с этим. Без сомнения, при африканской жаре это было самое прохладное место на корабле, к тому же наиболее изолированное.
И вот мы отчаливаем. Я вижу, как постепенно уменьшается, опускается и наконец исчезает в синеве моря узкая полоска песка, которая столь грустно обрамляет великолепие древнего Египта. Только пыльные всполохи пустыни еще долго висят над горизонтом. Некоторое время нильские птицы сопровождают корабль, но и они одна за другой покидают нас, кажется, они улетают к солнцу, которое опускается где-то за Александрией. Между тем над небосводом медленно поднимается яркая звезда, ее огненный отблеск отражается в воде. Это Астарта, вечерняя звезда, древняя богиня Сирии; она всегда горит своим неповторимым светом над этими священными водами, и они всегда узнают ее.
Будь благосклонна к нам, о богиня! Ты не светишь, как луна, мертвенным блеском; ты сверкаешь из твоего далека, как солнце ночи.
Когда проходят первые впечатления, замечаешь, что «Санта Барбара» не лишена экзотики. Уже на следующий день мы прекрасно приспособились, и часы потекли для нас, так же как и для команды, в полном безразличии к грядущему. Я думаю, что корабль вели так же, как корабли древних: днем — по солнцу, а ночью — по звездам. Капитан показал мне компас, но он был явно испорчен. Лицо этого славного человека казалось добрым и решительным одновременно, кроме того, оно носило отпечаток какой-то особой наивности; благодаря этому я доверял скорее капитану, чем кораблю. Как-то капитан признался мне, что в молодости промышлял пиратством, правда, только во времена войны Греции за независимость. Он рассказал это за обедом, который пригласил меня разделить с ним. Обед состоял из плова, поданного в виде огромной пирамиды, куда каждый по очереди погружал деревянную ложку. Я усмотрел в этом некоторый прогресс в сравнении с манерами арабов: те за едой прибегают исключительно к помощи пальцев.
Путешествие на корабле
Глиняная бутыль кипрского вина, того самого, которое называют коммендарийским, скрасила наш десерт. Капитан, ставший более разговорчивым, захотел, как всегда при посредничестве юноши-армянина, посвятить меня в свои дела. Спросив, могу ли я читать по-латыни, он достал из футляра большой лист пергамента с перечнем достоинств его бомбарды. Он хотел знать дословный перевод этого документа.
Я начал читать и узнал, что отцы-секретари святой земли призывали благословение Святой Девы и всех святых на корабль и удостоверяли, что капитан Алексис, грек-католик, уроженец Тарабулуса (сирийский Триполи)
[61], соблюдал все религиозные предписания.
— Тут сказано Алексис вместо Николас, — заметил капитан, — это просто описка.
Я согласился, но про себя подумал, что, если у него нет другого официального документа, ему лучше избегать европейских вод. Турки довольствуются малым: красной печати и креста Иерусалима, приложенных к этому церковному документу, в дополнение к бакшишу вполне достаточно, чтобы удовлетворить требования их мусульманской законности.
Нет лучшего состояния, чем то, которое испытываешь после обеда на море в хорошую погоду; дует нежный бриз; солнце появляется то по одну, то по другую сторону от паруса, чья перемещающаяся тень заставляет нас все время менять место, но вот тень покидает нас окончательно. Наверное, было бы неплохо натянуть еще один парус, чтобы затенить ют, но это никому не приходит в голову, и скоро наши лица краснеют на солнце, словно зрелые фрукты. На солнце особенно выигрывает красота яванской рабыни. Мне и в голову не приходило приказать ей закрыть лицо накидкой по вполне естественному для франка стремлению не скрывать от взоров посторонних лицо принадлежащей ему женщины. Армянин сидел рядом с ней на мешках с рисом; я же смотрел, как капитан играл в шахматы со штурманом. Армянин несколько раз обращался к ней, по-детски сюсюкая: «Кед, йа ситти», по-моему, это означало: «Ну как, госпожа?» Сперва она не отвечала из-за свойственной ей гордости, затем все-таки повернулась к юноше, и беседа завязалась.
Тогда я понял, как много терял, не умея говорить по-арабски. Ее лицо просветлело, на губах заиграла улыбка; и она самозабвенно отдалась той бессмысленной болтовне, которая, по-моему, во всех странах составляет жизненную необходимость для прекрасной половины человечества. Я был, однако, рад тому, что мог доставить ей такое удовольствие.
Армянин, как казалось, выказывал в разговоре уважение ко мне; он несколько раз поворачивался в мою сторону, наверное рассказывая, как я его встретил и принял. Не следует переносить наши представления о жизни сюда, на Восток, считать, что в беседе между мужчиной и женщиной обязательно содержится что-то предосудительное. В характере восточных людей больше простоты, чем у нас; я не сомневался в том, что их беседа была обычной болтовней. По выражению их лиц и по некоторым словам, смысл которых доходил до меня, я мог понять, что их диалог был невинным; поэтому я делал вид, что внимательно наблюдаю, как играют в шахматы (и какие шахматы!) капитан и штурман. Я мысленно сравнивал себя с теми добродушными мужьями, которые на званых вечерах сидят за игральными столами, нимало не беспокоясь тем обстоятельством, что их жены беседуют и танцуют с молодыми людьми.
Да и что представлял собой этот бродяга-армянин, которого мы подобрали в тростнике на берегу Нила, по сравнению с франком, который ехал из Каира, где драгоманы и жители всего квартала оказывали ему почести, достойные мирливы (генерала)? Если, как говорили в прошлом веке во Франции, для монахинь и садовник — мужчина, это отнюдь не означает, что первый встречный должен представлять интерес для мусульманской кадины. У женщин, по-настоящему воспитанных, как и у чудесных птиц, есть какая-то особая гордость, которая не позволяет им поддаваться вульгарному соблазну. Кроме того, я думал, что, полагаясь на ее собственное достоинство, оказываю этой бедной рабыне свое доверие и благосклонность и к тому же, как я уже говорил, считал ее свободной с того момента, как она покинула землю Египта и вступила на христианский корабль.
