За амфитеатром я увидел апсиду византийской церкви X в. Черно-бело-желтая мозаика изображала ангела. Я восхитился качественной, с любовью сделанной кирпичной кладкой. Во все стороны от этих нескольких метров истории строительные стандарты были ужасающими. Из-за экономии воды и цемента кирпичные стены албанских домов обычно полны щелей.
Я прошелся вдоль пляжа вечернего Дурреса, мимо бетонных бункеров, во множестве построенных в 1960-х гг. для защиты Албании от вторжения «англо-американских империалистов» и «советско-болгарских ревизионистов». Откуда-то из тумана, в нескольких десятках метров от берега, слышалась музыка Deep Purple. Я обнаружил мостки, ведущие в море, прошел по ним и оказался перед ветхим сооружением, в котором несколько молодых парней сидели, развалившись в креслах с сигаретами и бутылкой ракии. Мощные стереодинамики стояли буквально в метре от их ушей. Один из парней, как выяснилось, был инженером и говорил по-английски. Чтобы услышать друг друга, нам приходилось кричать. Но никто не собирался уменьшать громкость; это, как я понял, было своеобразной формой протеста.
– Ты из какой страны?
– Из Америки.
– Знаешь писателя Джека Лондона?
– Знаю, – ответил я. – В начале века он писал рассказы про американский Северо-Запад.
– Да, нам говорили. Мы слышали, что в библиотеке скоро появятся кое-какие его книги.
Наступило молчание, только громко звучала музыка. Берег был едва виден в тумане.
– Наши сердца стучат. Мы знаем, что происходит в Румынии и в других странах Восточной Европы. Албания по-прежнему одна, и нас это не радует. Нас вдохновляет пример Югославии. Нам нужна свобода, чтобы бороться вместе с нашими братьями в Косове.
Я сообразил, что только в Южной Албании можно услышать о Греции, где многие албанцы – этнические греки имеют родственников. Здесь, в Центральной Албании, самый главный сюжет – Косово и борьба косоваров против сербов. На протяжении десятилетий эта маленькая страна умудрялась прятаться за своими известняковыми крепостными стенами. Теперь появилось ощущение, что горы внезапно расступились. Греция и Сербия снова стали угрожать Албании. А Запад, который мог бы помочь, был практически неизвестен – так же, как прошлое, которое описывал Джек Лондон.
– Вот, идут, – произнес стоявший рядом со мной журналист, серб из Белграда. – Ранкович был прав, он знал, как найти управу на этот народ
[19].
Толпа грозно выглядевших прыщеватых парней, сжимавших в руках пивные бутылки, вывалилась с футбольного стадиона и двинулась в нашу сторону. Они были в куртках из искусственной кожи с множеством молний. Некоторые – в бурых шлепанцах на босу ногу. Я встречал таких мужчин в Приштине повсюду. По субботам они прогуливались с женами, чьи лица были наполовину закрыты темными головными платками. По воскресеньям они шли на футбол. Всю остальную неделю они ходили на плохо оплачиваемую, тупую работу или сидели без дела.
Милиция стояла с окаменевшими лицами. Один даже, как мне показалось, закатил глаза. Такое происходило уже на протяжении почти десяти лет – на шесть лет дольше, чем палестинская интифада.
– А-зем Вла-си, А-зем Вла-си, А-зем Вла-си! – начала скандировать албанская молодежь, словно пыхтящий паровоз. Азем Власи был местным албанским политиком, «распутником», по словам матери Татьяны, которого сербские власти Милошевича недавно привлекли к суду по обвинению в заговоре.
– Э-Хо, Э-Хо, Э-Хо! – это уже относилось к Энверу Ходже, покойному албанскому тирану-сталинисту.
– Ублюдки, – заметил сербский журналист. – Ходжа – единственный герой, который у них есть.
Один парень бросил в нашу сторону пивную бутылку. Милиция включила водяную пушку и погнала демонстрантов вверх по холму. В отдалении другая группа албанской молодежи подожгла гору автомобильных покрышек. Люди высыпали на балконы. «Фашисты!» – начали выкрикивать они, глядя, как милиционеры бодро вооружаются дубинками. Дальше началось настоящее избиение. Подо мной простирался горизонт «новой Приштины»: блевотина геодезических бетонных форм, созданных Тито, чтобы ликвидировать вызывающее распри «реакционное» прошлое. В ответ в Приштине прошлое восстало и развалило эти сооружения.
Темнело. Стаи крупных черных ворон громко каркали в голых акациях, высаженных вдоль главного бульвара Приштины. Я невольно вспомнил о черных птицах, которые пожирали трупы воинов Лазаря. Я вернулся в «Гранд-отель» и включил новости BBC.
Было 8 ноября 1989 г. Югославия еще не присутствовала в мировом сознании. Власти Восточной Германии только что сообщили, что собираются проделать проходы в Берлинской стене и в полночь объявить Берлин открытым городом. Холодная война и искусственное разделение Европы заканчивались. Я понимал, что начинается другое, исторически более обоснованное разделение Европы. Вместо демократической Западной Европы и коммунистической Восточной Европы отныне будут Европа и Балканы. Но кого это интересовало? Я, безусловно, оказался не там, где творилась История. И меня поразило, насколько далеко от Истории – во времени и пространстве – находятся Балканы.
Глава 3
Македония:
«рука, рвущаяся к звездам»
Местный ландшафт надо читать, а не только разглядывать. Я закрыл глаза, стараясь представить зернистые, закопченные списки национальных и лингвистических требований и различных интерпретаций истории. Шрифт был мелким, предложения длинными и запутанными.
Путь мой лежал на юг, из Старой Сербии в Македонию. Скошенные крыши плавильных фабрик тянулись параллельно склонам, покрытым снегом, но не белым, а сероватым от угольной пыли. Я видел хвойные леса и величественные тополя. Снег лежал не везде. Гладкие бархатистые шали красно-коричневого и охряного цвета покрывали холмы, между которыми петляли речушки с поросшими ивняком берегами. Снова появилась пелена сажи, и я закрыл глаза. Когда вместо реальности только утраченный идеал, изысканная красота земли лишь усиливается. Теперь я понял, почему в поэзии этой земли много горечи и гипербол.
В Скопье, столице Македонии, над серебристыми куполами и расходящимися во все стороны базарными рядами парят турецкие минареты, подчеркивающие монотонное горизонтальное пространство долины, где нет преград ветру: намек на азиатский хаос.
Турецкий след в Скопье заметен везде. Мужчины в белых тюбетейках играют в нарды и пьют каркаде из конусообразных стаканчиков. Я снял грязные ботинки и погрузил ноги в глубокий ковер мечети Мустафа-паши XV в. Взгляд заблудился в арабской вязи, покрывающей стены. Непонятные узоры тянулись бесконечно. Ислам, как очертания пустыни, – мир абстракции, математической в своей строгости, пугающий и чуждый самым завзятым мистикам из восточных христиан.
На этих границах православное христианство защищается благожелательной магией. В близлежащей церкви Святого Димитрия я видел иконы за стеклом, которое отражает свет таким образом, что лики святых находятся в постоянном движении и выглядят как живые. Их фигуры, скрытые окладами из дешевого серебра, изображают скорбь; у этих святых больные просят об исцелении. Я вдыхал запах пчелиного воска от леса горящих свечей. Стены церкви были практически черными от свечного дыма, похожего на теплое дыхание патриотов. Это был мир, навеянный волшебным мраком предрождения, мир, в который еще не пришли турки.
