Как оказалось, это был пятидесятиоднолетний художник Штефан Штирбу, у которого даже были выставки в Америке – в 1974 г. в Мемфисе и в 1977 г. в Питтсбурге. Он заварил мне чаю, после чего гордо вытащил из укрытия каталоги американских выставок и вырезки с рецензиями. Хорошая печать на гладкой бумаге разительно отличались от зернистых изображений на переработанной бумаге, которую использовали в Румынии для печати книг и газет. После 1977 г. Штирбу стал невыездным. Постепенно он превратился в узника в своей комнатушке с почерневшими от сажи окнами. Он каждый день перечитывает эти рецензии, напоминая себе, что где-то существует другой мир и он даже дважды побывал там.
– В начале восьмидесятых приобретать нормальные холсты, краски и прочие материалы стало трудно, почти невозможно. Зимой жилье не отапливается.
После революции с материалами стало полегче, и Штирбу снова начал рисовать. Он рисует иконы сочными, яркими цветами в наивной, крестьянской манере, каждая из них повествует об одном: как коммунизм пытался, но так и не смог разрушить румынскую семью. В последние недели он нарисовал десятки таких икон, по одной в день. Я купил одну. На ней изображен деревянный крест с распятой крестьянской парой, раздавленный серпом и молотом. Но в расположенной рядом сцене воскрешения торжествующая пара стоит, держа в руках изображения своей фермы и домашнего скота.
– Религия поддерживала меня в восьмидесятые, и после революции я решил писать только на религиозные темы.
Он предложил мне койку в своей студии и сказал, что я могу оставаться у него сколько угодно. Он сказал, что я – первый иностранец, с которым он разговаривает после 1977 г. Я в этом не сомневался. Чаушеску запретил румынам общаться с иностранцами без последующего донесения о содержании разговора в органы безопасности. Пригласить иностранца к себе домой без предварительного разрешения значило рисковать тюремным заключением.
Распрощаться с ним потребовало определенной дипломатии. Дело происходило как раз после Пасхи, и я сказал ему на прощание по-румынски:
– Hristos a inviat! [Христос воскрес!]
– Adeverat a inviat [воистину воскрес], – откликнулся он.
Было похоже, что мое легко принятое решение заглянуть на несколько минут в эту дверь положило конец мрачной эпохе в жизни этого художника.
Разглядывая катера на реке, я вдруг ощутил некоторое беспокойство. Я поблагодарил себя за решение отправиться в шестинедельное путешествие с одним рюкзаком, половину которого занимали старые книги и туалетные принадлежности, а это означало, что я смог взять с собой только одну смену одежды. Я подумал, что внешний вид значения не имеет, поскольку я буду среди румын, чья одежда еще более потертая, чем моя. И я уже ощутил преимущества этого решения: у меня появилась возможность перемещаться спонтанно, останавливаться где захочу и не беспокоиться об оставленном багаже, такси и бронировании мест в гостиницах. Сейчас я решил подняться на борт одного из катеров, на который как раз шла посадка. Я выбрал катер, идущий в Сфынту-Георге, по двум причинам:
Из всех поселений в дельте Дуная Сфынту-Георге – самый удаленный, он находится прямо у Черного моря, в 65 километрах от Тулчи по извилистому каналу.
Там не побывали даже бесстрашные авторы «Примерного путеводителя по Восточной Европе» (The Rough Guide to Eastern Europe). Им не разрешили сесть на катер, поскольку в Сфынту-Георге не было гостиницы, а до недавнего времени останавливаться в домах у румын иностранцам было запрещено.
Прыгнув на борт за несколько минут до того, как катер покинул гавань, я почувствовал, что прыгнул в неведомое. Поскольку первые месяцы после румынской революции прошлого декабря были холодными и снежными, я мог почти наверняка считать, что окажусь первым иностранцем, забравшимся так далеко в низовья реки. Сейчас был полдень. Катер должен прийти в Сфынту-Георге уже в сумерках, и потом мне еще придется искать, где переночевать. Кто знает, в какую дверь мне вздумается постучаться?
Я заплатил за билет 66 леев – 66 центов по курсу черного рынка благодаря персоналу «Атене-Палас». Тратить лишние 26 леев на отделение «первого класса» я не стал – там тоже было битком набито и лишь чуть менее грязно.
Катер был скорее переполненной пассажирами баржей: ржавый скелет с прогнившим настилом палубы и отваливающейся краской, воняющий бензином, – о таких время от времени сообщают в маленьких газетных заметках на третьей полосе, что они перевернулись в какой-то далекой стране и большинство пассажиров утонуло. Все сидячие места были заняты за пару часов до отплытия, а коридор, ведущий в единственный туалет, напоминал вагон поезда в час пик; там невозможно было даже присесть на корточки. На борту не было ни воды, ни пива, ни вина, только цуйка – румынский фруктовый самогон, который гонят из слив, яблок или груш.
Судно еще эксплуатировалось, поскольку государство не выделяло средств на покупку новых. А поскольку государство строго ограничивало расход энергии, катера в Сфынту-Георге ходили редко, с большими интервалами, поэтому каждый оказывался переполнен. Из-за режима экономии здесь было столь же скверное железнодорожное сообщение, а система междугородных автобусных перевозок просто рухнула. Чаушеску говорил, что суровые меры необходимы из-за долга Румынии иностранным банкам, который он требовал выплатить досрочно, чтобы сделать страну «полностью независимой» (какой была Албания). Но, чувствуя в боках чужие локти и ощущая сильный запах перегара, я этому не верил. Я верил в то, что долг – лишь повод для сокращения расходов на топливо и соответствующие инфраструктуры, целью которого, как строительство и канала, и многоквартирных домов, было подавление воли людей.
Упадок был настолько глубок, что страдало даже производство алкоголя. Во всех странах коммунистического режима власти заставляли крестьян сдавать часть урожая государству. Но ни в одной стране квота не была столь велика, а система столь коррумпирована, как в Румынии. Здесь крестьянам удавалось выполнять норму, сдавая самые гнилые сливы. В Румынии можно найти хороший крепкий алкоголь, но это всегда самогон. Бутылки закрывались затычками из газет, потому что пробки тоже были дефицитом.
Борьба за то, чтобы пробиться на палубу, того стоила. Несмотря на ветер и холодную сырость, снаружи оказалось немного комфортнее. Точно такие условия отпугивали меня от речных путешествий вверх по Нилу в Судане и вниз по реке Заир (Конго) в Заире, где был подобный ландшафт.
Последний катер у берега и телефонные линии Тулчи остались позади, а впереди простиралось бурое и зеленое однообразие: бурой была вода в этом, одном из двух главных каналов, ведущих к морю, а зеленым – намытый грунт, огромные, подвижные полосы ила, на котором чудом выживали тощий ивняк, тополя, камыш и прочие ползучие растения. Согласно «Примерному путеводителю по Восточной Европе», это «самый молодой, неустоявшийся европейский ландшафт». Сюда прилетают соколы из Монголии, утки и бакланы из Китая, журавли и бекасы из Сибири и множество иных птиц из Индии и других мест. В этот момент своего путешествия Ситвелл пишет: «Дунай выходит из границ цивилизации в ничто, прямо в тартарские степи». Э. О. Хоппе, еще один британец, путешествовавший по Румынии в первой половине XX в., автор книги «В цыганском таборе и королевском дворце» (In Gipsy Camp and Royal Palace), описывает дельту Дуная как состоящую «из пространств Конрада – пространств из «Сердца тьмы».
