Найджел полностью оправдал мои ожидания. Как и Гай Прингл, вымышленный преподаватель Британского совета из «Балканской трилогии», Найджел крупного телосложения, носит очки в металлической оправе и глубоко погружен в жизнь и проблемы своих румынских студентов. Он переживает, получит ли один студент стипендию для продолжения обучения в Англии, как вытащить из депрессии другого… Найджел читал по одной книжке английской беллетристики в день; владел румынским, португальским, немецким и другими языками. Он, его пылкая жена-сербка и их дочь жили в многоквартирном доме на окраине Клужа, преодолевая все типичные румынские трудности. Например, появление яиц или пива в местном магазине могло вызвать у Найджела такую же радость, как и у его соседей. Жизнь Найджела протекала непросто, но у него сложилось лучшее представление о том, что представляют собой румыны и их страна, чем у многих изнеженных иностранных дипломатов.
Без Найджела я бы не встретился с некоторыми из тех, с кем мне удалось пообщаться в Клуже. Все они, независимо от своего происхождения и рода занятий, поставили меня лицом к лицу с неприятным фактом: западное просвещение в Трансильвании до сих пор остается преимущественно венгерским делом и очень мало сказывается на местном румынском населении.
Сандра Данчу переводит книги покойного греческого автора Никоса Казандзакиса на румынский язык. В первое мое утро в Клуже она пригласила меня к себе на чашечку кофе.
– Ты читал «Грека Зорбу»? – спросила она. – Значит, ты знаешь, что дьявол скрывается в монастыре. Это очень по-нашему. Например, в Алба-Юлии в церковной исповедальне устанавливали подслушивающие устройства… Я не припомню ни одного честного правителя в румынской истории. В Румынии всегда торжествует дьявол. А теперь венгры все еще больше усложняют. Они действительно шовинисты, это правда. Они так говорят о своей мадьярской культуре, что можно подумать, будто это святые мощи.
Я спросил, что происходило в Клуже 22 декабря 1989 г., в тот день, когда Чаушеску бежал из Бухареста.
– Мне не нравится вспоминать тот день, потому что у меня он ассоциируется с отчаянием. Даже притом что Чаушеску уже нет, мы до сих пор не освободились сами от себя.
– Ты можешь описать, что видела и чувствовала?
– Вечером 21 декабря я не могла заснуть. Я молилась. Днем была демонстрация на площади. Военные убили много людей. 22 декабря, примерно в половине седьмого утра, я встала и пошла с дочерью посмотреть, что происходит. Не знаю, что нас толкнуло. Всюду были следы насилия. Всюду были стукачи. Это было очень опасно. Улицы патрулировали солдаты и сотрудники Секуритате. Но мне хватило смелости смотреть на них с ненавистью. Мне хотелось отомстить за трагедию моего народа. Я никогда не прощу их, никогда. Они не заслуживают никакого сочувствия. Мы с дочерью были не единственными, кто вышел на улицу, чтобы понять, что происходит. Были и другие. Все стекались на площадь к памятнику Михаю Храброму. Выступала Дойна Корня
[39]. Каждый из нас поклялся перед духом Михая Храброго, что будет приходить к памятнику каждое утро в одно и то же время, пока не свергнут Чаушеску. Потом все вместе пошли в православный собор. Мы шли между двумя колоннами танков. Я сказала дочери, что нас могут убить. Потом, помню, из собора вышел молодой священник. Он был очень серьезный, очень интеллигентный. Я чувствовала, что его слова доходят до небес: «Tatal nostrum esti in ceruri…» [Отче наш, иже еси на небесех…] Потом вся толпа переместилась на площадь Свободы. Там кто-то выкрикнул из окна: «Tyrannul a fugit Bucuresti!» [Тиран бежал из Бухареста!] В тот момент я готова была обнять любого попрошайку, любого прохожего. Казнь Чаушеску была очищением души, кровопусканием, первым духовным праздником для нашего народа. Таким кровавым, таким чистым… Наше сознание металось между Христом и Чаушеску. Но это было нехорошо. Этого и до сих пор недостаточно. Кажется, мне хотелось наесться его плоти. Нет, в тот день мы не освободились.
– А как звали того молодого священника, который вышел к вам из собора? – спросил я.
– Его зовут Ион Бызу. Ты всегда можешь найти его в соборе.
Я обнаружил отца Иона Бызу в церковном нефе. В руках он держал буханку хлеба. На нем была черная ряса и черная цилиндрическая скуфейка православного священника. Я представился. Он улыбнулся и по непонятной для меня причине вручил мне буханку.
– Идем, будешь моим гостем за трапезой.
Отец Ион продолжал улыбаться. Из-под черной шапочки виднелись черные волосы, а длинная борода была рыжей. Внешне он показался мне ровесником, около сорока лет. Лицо его хранило блаженное выражение человека, который несколько дней постится. Он был невысок ростом, но, когда он передал мне буханку хлеба, я обратил внимание на крупные руки, очень жилистые, с выступающими венами. Я тут же вспомнил статую Давида работы Микеланджело во Флоренции: у него руки тоже непропорционально велики по сравнению с телом. Смутно помнилось где-то прочитанное, что Микеланджело сознательно преувеличивал руки своих героических скульптур, подчеркивая этим мужественность и божественную благосклонность.
В доме отца Иона стоял крик. У них с женой оказалось двое маленьких детей. (Православные священники вступают в брак, если не становятся монахами.)
– Иону-младшему шесть, – сказал он. – А Думитру родился в прошлом октябре. У нас двенадцать лет не было детей. Потом появился Ион-младший. А когда в прошлом октябре родился Думитру, я посчитал это божественным знаком – видимо, должно произойти нечто хорошее. Идем в кабинет, там потише.
Кабинет отца Иона был заставлен книжными полками. Среди религиозных книг и произведений румынских авторов я заметил томики Шекспира, Камю, Платона, О’Нила, Бодлера и Джойса.
Священник читает Камю, экзистенциалиста и атеиста, изумился я.
Потом я узнал, что, когда отцу Иону хочется кричать, он только шепчет, воздевая к небу свои огромные руки.
– Камю больше святой, чем любой из тех, что правили нами со времен короля Фердинанда и королевы Марии. Без Бога и Иова не было бы экзистенциализма! Ну, давай выпьем цуйки, закусим хлебом, – проговорил он, беря у меня из рук буханку и ломая ее на части над столом. – Видишь, на бутылке с цуйкой венгерская этикетка. Это хорошо. Румыны и венгры должны научиться любить друг друга.
– Мне говорили, ты сыграл важную роль в революционных событиях прошлого декабря.
– Никакой важной роли я не сыграл, – возразил отец Ион Бызу. – Своим молчанием мы все делали себя коллаборационистами. Мы все несем ответственность, и не только за преступления, совершенные здесь, но и за преступления коммунистических режимов на Кубе, в Эфиопии, Северной Корее. Именно мы несем ответственность за голод в Эфиопии. На протяжении многих лет нашему королю Михаю Гогенцоллерну, человеку, который не был ни язычником, ни вором, как коммунистические правители, не разрешали ступить на румынскую землю. Зато приглашали такого бандита, как Ясер Арафат! Скажи, ну как такое возможно? Как? – Отец Ион развел руками и нахмурил лоб, став похожим на великомученика с какой-то иконы. – Пей, пей, – подтолкнул он меня. – Эта сливовица изготовлена румынской церковью и хранится в венгерской бутылке. Видишь ли, – продолжал он, – задача священника говорить, что есть добро, а что зло. Говорить, где свет, а где тьма.
