В качестве фашистского, мелкобуржуазного и нерумынского населения, насчитывающего несколько миллионов человек, саксонцы стали первыми жертвами коммунистического режима, установившегося в Румынии после Второй мировой войны. Власти Румынии и Советского Союза депортировали всех саксонских мужчин в возрасте от 18 до 50 и всех саксонских женщин в возрасте от 18 до 45 лет в донецкие угольные шахты на востоке Украины и в Сибирь. Впоследствии в Румынию вернулась лишь четверть из них. Еще четверть после освобождения отправилась непосредственно в Западную Германию. Оставшаяся половина просто растворилась на территории Советского Союза в начале 1950-х гг.; есть предположения, что все они умерли от болезней, холода и непосильной работы.
Начиная с 1960-х гг. Чаушеску относился к саксонцам так же, как к венграм, всеми силами стремясь разрушить их культуру. Он понемногу торговал выездными визами, за твердую валюту выпуская желающих уехать в Западную Германию, подобно тому как выпускал румынских евреев в Израиль. По словам Иона Михая Пачепы, заместителя начальника внешней разведки Румынии, в 1978 г. бежавшего на Запад, Чаушеску однажды признался, что «евреи и немцы» наряду с нефтью «лучшие экспортные товары» Румынии.
К концу 1980-х гг. в Трансильвании оставалось лишь около 200 000 саксонцев. После революции 1989 г., когда стали доступны паспорта и выездные визы, они толпами повалили в Германию.
В 1989 г. в Мюнхене я брал интервью у пожилой саксонки – репатриантки из Румынии Доротеи Пастиор.
– Я могу проследить родословную по материнской линии в Кронштадте [Брашове] вплоть до XVII века, – говорила фрау Пастиор. – Но уверена, наши корни в Зибенбюргене еще глубже. Мать познакомилась с отцом, когда он был на маневрах австро-венгерской армии близ Кронштадта. У меня было прекрасное детство. Мы, немцы, жили в своем, замкнутом социальном мире. Нам не было особого дела до румын и прочих, а им до нас. Смешно, мы жили бок о бок, но не имели желания учить их язык, знакомиться с ними. Наши школы были гораздо лучше. В саксонских городах ввели обязательное школьное образование раньше, чем в Габсбургской империи, и уж намного раньше, чем в Румынии. Экономический кризис двадцатых годов на нас не повлиял, наши общины были самодостаточными. В то время немцы из Германии отправляли своих детей в Зибенбюрген на каникулы в детские лагеря, потому что у нас было лучше с питанием. В Кронштадте мы вели очень буржуазный образ жизни. Отец пел в церковном хоре. Мы сами ставили оперы Вагнера. У нас была собственная национальная гордость… Своя массовая психология, благодаря которой многие молодые люди уходили служить в войска СС. Когда приходило печальное известие, что у кого-то из моих одноклассниц погиб брат, они несколько дней проводили дома, а потом приходили в класс в черном. А в остальном война была от нас далеко. Гитлеровские годы были вполне приятными. Переломным моментом в моей жизни, когда все стало плохо, было поражение немецкой армии в 1945 году.
Советские солдаты с винтовками со штыками ворвались в дом семьи Пастиор, забрали отца и пятнадцатилетнего брата и угнали на принудительные работы. Брату удалось бежать. Отец умер в 1946 г. на угольной шахте в Донецком бассейне. Семью официально известили о его смерти только в 1973 г. Все эти годы были одним бесконечным потоком страданий. Румынские власти выселили семью из дома. Четырнадцать лет им пришлось ютиться в одной комнате.
– Я не виновата в войне, – со слезами на глазах говорила фрау Пастиор. – Я – это я, обычная немка. И я тоже сильно пострадала.
«Семьсот лет назад здесь не было ничего, кроме диких лесов. Мы пришли с Рейна по просьбе венгерского короля. Мы здесь поселились и построили город, который ты видишь», – говорил старый саксонец путешественнику Э. О. Хоппе в Сибиу в 1923 г.
Я заглянул в Национальный музей Брукенталя на площади Республики, основанный в XVIII в. австрийским губернатором Германштадта. Я проходил из зала в зал. После нескольких недель путешествия по Румынии мой взгляд радовали подлинники Рубенса и Ван Дейка, зеркала в золоченых рамах, мебель в стиле бидермейер, двустворчатые окна до пола на фоне красно-коричневых шелковых обоев. Я подумал, что люди, выросшие в такой обстановке, например фрау Пастиор или тот старый саксонец, могли воспринимать материальные проявления румынской культуры – примитивные иконы, кроваво-красные деревянные кресты, разрисованные в ярком восточном стиле пасхальные яйца – как нечто отталкивающее и варварское.
Рядом с площадью я обнаружил старую книжную лавку, возможно, ту же самую, которую нашел Хоппе в 1923 г., «то и дело переходя с одной стороны улицы на другую, чтобы полюбоваться великолепными старинными зданиями». После недель рысканья по румынским книжным магазинам с полупустыми железными полками, на которых пылились дешевые брошюры технического содержания, написанные авторами из Восточного блока, встретить такую лавку тоже было подлинным удовольствием.
В 1990 г. из 170 000 жителей Сибиу лишь 7000 были саксонцами. Но саксонский дух определял не только атмосферу города, но и его деловой стиль. Я обнаружил, что работа в отеле, как и во многих магазинах и заведениях общественного питания, организована по необычно высоким для Румынии стандартам. Саксонцы могут отрицать, что соседство с румынами было им в чем-то полезным, но румынам оно явно пошло на пользу.
Как-то вечером в отеле я встретился с Беатрис Унгар, молодой и энергичной саксонской журналисткой из Hermannstadter Zeitung, местного немецкоязычного еженедельника, созданного, как и многие румынские газеты, сразу после революции. Но в отличие от румынских журналистов Унгар со своими коллегами использовала новообретенную свободу, чтобы пролить свет на прошлое своего сообщества. «И мы, и румыны сотрудничали с нацистами, – говорила Унгар. – И нам, и им есть в чем себя винить. Но разница в том, что мы открыто признаем вину и готовы говорить об этом, а румыны все отрицают».
На следующее утро на площади Республики я торговался с цыганом из-за стоимости газеты. Проезжавший мимо на старом велосипеде молодой человек остановился и помог нам договориться. Он был небрит, грязен, одет в застиранную белую рубаху. Соломенно-желтые волосы и умные голубые глаза выдавали в нем саксонца. Его звали Лоренц Лук. Он пригласил меня к себе домой на ужин.
Жилище Лоренца и его жены Катарины представляло собой однокомнатное помещение в большом дворе на частично разрушенной улице у железнодорожной станции. Кругом было столько пыли и мусора, что я снова ощутил себя словно в Северной Африке. Мы втроем устроились за столом на расшатанных стульях во дворе. Лоренц разлил по стаканам домашнюю сливовицу. Потом взял несколько щепок, собранных на улице, и сунул их в металлический бак. Полив дровишки алкоголем, он поднес спичку. Костерок вспыхнул, и Лоренц пристроил на него куски свинины и рыбы.
– Вот все, что у меня есть после одиннадцати лет тяжелой работы в этой цыганской стране. Я плачу восемьсот леев в месяц за жилье, свет и воду [во дворе я увидел один-единственный кран]. Работаю техником, зарабатываю десять леев в час. Мы покупаем еду, и к концу месяца денег не остается.
Лоренц показал мне большой пластиковый чемодан. В нем хранилась одежда его и Катарины. Это все, что семья возьмет с собой в Германию: через несколько дней они навсегда покинут Румынию.
