В Тимишоаре мне быстро стало скучно. Город беден, как и другие румынские города. Люди плохо одеты, с фасадов домов облезает краска, меню ресторанов предлагают одно-два блюда, но в Тимишоаре я больше не чувствовал, что нахожусь в Румынии. Румыния была эхом мира Достоевского: внутренней стороной дьявольского византийского символа, населенной страдающими, одержимыми страстями людьми, чье сознание искажено собственной яростью и верой в дикие домыслы и заговоры. В Тимишоаре Румыния стала не столько реальностью, сколько ярким воспоминанием.
Из Тимишоары я вернулся в Бухарест. Вечерами в «Атене-Палас» открывался «дипломатический салон». Столик нужно было заказать заранее или дать взятку: место получит тот, кто сунет больше леев в руки метрдотеля. В отличие от всего отеля дипломатический салон служил прекрасным напоминанием о прошлой эпохе, отраженной в книгах «Атене-Палас, Бухарест» или «Балканская трилогия».
На потолке в виде купола, выкрашенного в желто-зеленый цвет, сияли восемь хрустальных люстр. Их свет отражался в отполированных до блеска зеркалах. Барочные колонны увивала позолоченная лепнина в виде растительного орнамента, гардины украшало золотое шитье. Цыган негромко играл на скрипке. Официанты подавали черную икру и французское шампанское. С учетом курса лея к доллару на черном рынке цена была вполне приемлемой. В мае 1990 г. большинство столиков занимали журналисты, приехавшие освещать первые за пятьдесят три года (после того как Кароль II установил королевскую диктатуру) свободные выборы. Было также несколько молодых и серьезных пар из Англии и Америки, которые приехали в Румынию в надежде взять приемных детей. По некоторым сообщениям, около 40 000 брошенных детей томились в румынских детских домах-приютах средневекового типа, где многие умирали от голода и болезней. Проблемой для потенциальных приемных родителей было не найти ребенка, а одолеть свору коррумпированных чиновников, чтобы вывезти ребенка из страны. Все возбужденно разговаривали, обмениваясь именами юристов и посредников, а также новейшими политическими слухами. Проститутки кучковались у входа в салон, настойчиво предлагая мужчинам-иностранцам пригласить их на ужин.
Выборы я проигнорировал. Победа Илиеску и Фронта национального спасения была очевидной. Гуляя по Бухаресту в предпоследний день моего пребывания в Румынии, я понял, что, несмотря на все маниакальные попытки стереть прошлое, призраки местной истории встречают меня на каждом шагу.
Последние пять лет пребывания Чаушеску у власти были одной непрерывной оргией безумного уничтожения. Бо́льшая часть южного района Бухареста, за рекой Дымбовица, в том числе шестнадцать церквей и три синагоги – все памятники архитектуры, была снесена бульдозерами. На руинах возник Чентру Чивик (Гражданский центр) – Запретный город сталинизма Чаушеску, строившийся с такой яростью, что местным жителям давали буквально несколько часов на то, чтобы собрать пожитки, прежде чем динамит превратит в прах их старинные дома XVIII–XIX вв.
Бульвар шире Елисейских Полей, вдоль которого выстроились облицованные белым мрамором многоэтажные жилые дома с неоклассическими, квазифашистскими фасадами, ведет к Дому республики
[46]. Это свадебный торт из дешевого мрамора с шестьюдесятью четырьмя огромными залами и тысячами помещений. На Дом республики, по размерам превышающий здание Пентагона, ушло столько мрамора, что теперь в Бухаресте камень для надгробий можно купить только на черном рынке. На многие километры вокруг ничего, кроме гигантского пустыря, застроенного вульгарными сооружениями: реализованная мечта мстительного крестьянина.
Впрочем, самое жуткое не в том, что все было уничтожено, а в том, что избежало бульдозерного натиска.
На одном краю Гражданского центра, как раз у границы уничтожения, находится abator – бухарестская скотобойня, не действующая, с заколоченными окнами, но (каким-то чудом) сохранившаяся: ряд напоминающих бараки зданий из красного кирпича, с ржавыми трубами и дымоходами. Именно здесь в январе 1941 г. легионеры совершили самый, вероятно, жестокий акт холокоста.
На другом краю Гражданского центра, примерно в сотне метров от границы уничтожения, находится храм Святого Илии Горгани. У входа в рамке под стеклом текст, представляющий трехсотлетнюю историю этой церкви. В нем перечислены все имеющие к ней отношение события, за исключением одного. Именно в этой церкви в 1940 г. были провозглашены «национальными святыми» Корнелиу Зеля Кодряну и другие легионеры, казненные вместе с ним. В 1990 г. у алтаря в окружении цветов находился портрет Феоктиста, патриарха Румынской православной церкви. Сразу после декабрьской революции 1989 г. он был вынужден подать в отставку, но вскоре снова занял свой пост. Феоктист более чем кто-либо иной является символом сотрудничества церкви с режимом Чаушеску.
День выборов я провел в компании с исландскими журналистами Ториром и Аттой Гудмундссон. Мы хотели найти могилу Чаушеску. В разгар поисков в южной части Бухареста, рядом с Гражданским центром, ко мне подошел старик в черном берете.
– Ты журналист, нет? – обратился он ко мне по-немецки, бесцеремонно разглядывая меня так, словно я должен был знать его лично.
– Да, – ответил я.
Проницательный взгляд маленьких глаз цепко держал меня, не отпуская. Я присмотрелся к нему повнимательней.
На нем была полушинель, порванная в нескольких местах и такая грязная, что мне понадобилось несколько секунд, чтобы понять, что когда-то она была белой. Под шинелью драный темный свитер неопределенного цвета, а под свитером рубашка с почти оторванным воротником. Воротник заметно натер ему шею.
Но больше всего меня поразил исходящий от него запах. Это был запах гнили, говорящий об унижении и близости смерти. Гнилостный запах старика, живущего в условиях, где нет возможности помыться или сменить одежду.
Маленькие глазки язвительно сверкали. Он знал, что от него дурно пахнет, и ему явно нравилось, что меня это задевает.
– Ты – еврей из Америки, – хрипло произнес он не вопросительным, а утвердительным тоном.
Я промолчал.
– Я тоже еврей. Евреи должны держаться вместе. Твои друзья? – показал он на Торира и Атту. – Гои. Но ничего. Думаю, они хорошие люди. В смысле, они любят евреев.
В этот момент Торир и Атта подошли к нам. Они знали немецкий и могли понять все, о чем мы с ним говорим. Мы спросили так, на всякий случай, слышал ли он, что тело Чаушеску захоронено в безымянной могиле на кладбище Генча.
– Возможно, – ответил он. – Вы хотите посмотреть могилы? Я покажу вам могилы.
Торир, Атта и я переглянулись и решили: почему бы и нет? Я сказал себе, что это может быть интересно. Поначалу смущенный его натиском, я вспомнил про журналистский цинизм.
Мы помогли ему сесть в машину Торира. Он сильно хромал, но ходил без палки.
По его указаниям мы приехали на одно из «кладбищ героев», где похоронены студенты, убитые Секуритате по приказу Чаушеску в декабре 1989 г.
