МОК все это хорошо понимал. Учитывая сильные исторические ассоциации, делегаты МОК, конечно, в первую очередь думали об Афинах. Однако при ближайшем рассмотрении оказалось, что в плане безопасности и состояния инфраструктуры греческая столица находится на последнем месте среди городов-претендентов, даже ниже Белграда, столицы Югославии, где уже явно пахло гражданской войной. Не Атланта выиграла Олимпиаду, а Афины ее проиграли.
После того как было объявлено о решении МОК, я решил пройтись через Национальный парк в центре Афин до старого Олимпийского стадиона, маленького и трогательного беломраморного сооружения, на котором проходили Олимпийские игры 1896 г. Заглянув внутрь, я легко представил группки атлетов, которых поддерживали громкими криками дамочки в соломенных шляпках и аристократы-эллинофилы со всей Европы, благодаря которым и произошло возрождение Игр. Афины тогда были живописной деревушкой с дремотной османской атмосферой. Я смотрел на крутой вираж беговой дорожки в дальнем конце стадиона, который спортсменам удавалось преодолевать, не подвернув лодыжки. «Как мимолетна слава», – крутилось у меня в голове.
Я отвернулся. По улице катили машины, изрыгая клубы вонючего дыма. На сером бетоне громоздились горы черных пластиковых мешков с мусором, которые несколько дней не убирали из-за забастовки. В окнах домов мерцали огоньки свечек, потому что бастующие энергетики отключили электричество. Рабочие выдвигали вполне законные требования, но их забастовки были частью более широкой картины хаоса и социальных конфликтов – очевидных последствий правления Папандреу. XX в. обернулся глубоким разочарованием для Греции, которая оказалась отброшена назад бесчисленными диктатурами, нацистским вторжением, гражданской войной, еще одной диктатурой и, наконец, восьмилетним правлением человека, который загубил национальную экономику, привел страну на порог анархии ближневосточного толка и вертел как хотел принципами самой демократии.
Осенью 1990 г. Греция оставалась частью Балкан в той же степени, что и в начале XIX столетия, когда она находилась под властью Османской империи. Она стала еще одной восточноевропейской страной: ее население, совершенно сбитое с толку, очутилось в суровом мире, где имеет значение только эффективность и упорный труд, а не представления о славе давно минувших дней и philotimo.
Папандреу оказался самым оригинальным из балканских призраков, человеком нашего времени, который погрузился в глубины самого мрачного прошлого, более непостижимым, чем кардинал Степинац, Гоце Делчев или король Кароль. Никогда не забуду Папандреу, который стоял на трибуне перед безумствующей толпой своих сторонников, раскинув руки в стороны, подобно Христу, и воздев глаза к небу: вечная жертва турецкого и американского гонения. Подобно албанскому харизматичному тирану Энверу Ходже, Папандреу был блудным сыном из состоятельной семьи, которая отправила его учиться за границу (Ходжа жил во Франции). И тот и другой вернулись домой, чтобы сбросить и растоптать свою западную личину. Папандреу никогда не был склонен к физической жестокости, в отличие от Ходжи, повинного в массовых убийствах. Папандреу не стал и диктатором, хотя попирал конституционные гарантии. Самые острые углы в Греции смягчались Средиземноморьем; здесь я в непосредственной близости мог исследовать начало процессов, которые вызревали везде на Балканах, да и на Ближнем Востоке.
Но в 1992 г., словно подчеркивая подлинную балканскую душу Греции, разразился македонский кризис. На самом деле он назревал много лет. Проблема Македонии довольно поздно возникла в истории современной Греции, а потому обрела особо мощную динамику. Как заметил греческий ученый Евангелос Кофос, Греция вела себя на своей северо-восточной границе сдержанно, признавая, что народы Югославии – славяне и никогда не притесняли греков, как это было в Албании. Таким образом, по мнению Кофоса, Греция (в отличие от Болгарии) долго думала, что решила македонскую дилемму. Но когда стало ясно, что инспирированный Тито «македонский» национализм, призванный психологически отделить славянскую Македонию от Болгарии, зажил своей жизнью, Греция почувствовала угрозу. Греки не возражали против существования «славян» или «южных сербов» у своей границы, но «югославские македонцы» их встревожили, поскольку Македонией называлась их собственная северная провинция, ассоциируемая с Александром Великим. Когда в конце 1991 г. югославская республика Македония провозгласила независимость как «Македония», Греция пришла в ярость. Сотни тысяч человек вышли на улицы Салоник, а греческая армия устроила «маневры» на приграничной территории. Поскольку правительство Мицотакиса обладало крайне незначительным парламентским большинством и постоянно подвергалось нападкам со стороны ПАСОК, Мицотакису оказалось непросто пойти на уступки в этом вопросе.
Тем не менее положение Греции не было безнадежным. В ПАСОК начались давно ожидаемые реформы. В консервативной Новой демократической партии Мицотакис явно оставался последним из «олигархов» в духе Караманлиса. Paleo-politiki («старая политика») заканчивалась. В Греции наконец начиналась перестройка. Социолог Димитрас отметил, что у молодежи начала формироваться «аполитичная ментальность яппи».
Другого пути вперед не было. Афины, Пирей и Салоники превратились в неприятные, опустошенные города, срочно требующие модернизации. Сонные и малолюдные улицы Пирея, запруженные телегами, существовали только на черно-белой пленке фильма «Только не в воскресенье». Турецкое кладбище и маленький домик под платаном, в котором некогда жил Лоуренс Даррел на острове Родос, оказались через улицу от заразы неоновых вывесок дискотек и забегаловок фастфуда, гораздо более противных, чем любая дуга «Макдоналдса». Километры чистейших пляжей греческого архипелага сокращались с каждым годом. Если бы в 1980-х гг. восторжествовало приличное и решительное руководство, а не восточное воровство, мифы могли бы сохраниться дольше. «Столетие подходило к концу, – пишет Леон Сциаки о Салониках конца XIX в. – Незаметно подкрадывался Запад, стремясь соблазнить Восток своими чудесами».
На этот раз, как мне показалось, он может преуспеть.
Эпилог
Дорога в Адрианополь
«Весь день мы ползли на юг по опустошенным землям. Душный, жаркий воздух был тяжел, словно дыхание смерти бессчетного ряда поколений», – записал Джон Рид, проезжая по равнинам Фракии.
В конце 1990 г. я вернулся из Афин в Салоники. Оттуда двинулся на юг. Автобус тащился через сонные, табачно-бурого цвета поля, окаймленные тополями и умирающими олеандрами, покрытыми пылью. Слева высились розовые горбы Родопских гор, покрытые лишайниками. За ними уже была Болгария. Справа дремало молочно-голубоватое Эгейское море. Узкая долина, расположившаяся между ними, слышала барабанный бой неисчислимых наступавших и отступавших армий. У греческих солдат в автобусе на шеях болтались крупные золотые византийские кресты. По радио звучали ритмы Малой Азии. Драма, Филиппи, Кавалла, Ксанти, Комотини, Александруполис: грустные неоновые всполохи на бетонных коробках, обремененные, словно вопреки своей воле, историческим величием места, где в последнее десятилетие XX в. детей все еще обучали с помощью зубрежки.
В Комотини мимо окна автобуса промелькнула турчанка, закутанная в черное. Я видел полуразрушенные мечети, обставленные с трех сторон многоэтажными жилыми домами. С другой стороны располагалось греческое православное кладбище, обсаженное кипарисами и с безупречно подстриженным газоном. На почерневшей стене баллончиком была выведена надпись по-гречески: «Exo Tourkos!» [ «Долой турок!»].
