Я испытывал похожие чувства, когда впервые приблизился к деревне айнов в Хоккайдо в Северной Японии. Я знал об этом первобытном туземном культе с его непонятной персонификацией огня, моря, гор, воды, разных болезней, хижин, в которых они живут, и, наконец, о культе медведя, которого заботливо растят во всех деревнях айнов, а потом убивают и поедают на ритуальных пиршествах, чтобы установить союз с невидимым, – дикая и варварская форма теофагии. Но потом я узнал айнов получше и познакомился с их легендами и миром, и постепенно долины и горы Хоккайдо начали говорить со мной собственными голосами. Это уже было не просто место на карте, и мое чувство неизвестности, моя подозрительность сошли на нет. Капуи – боги айнов – оказались, как и сами айны, простыми, вспыльчивыми и авантюрными, игривыми или свирепыми, но скорыми на прощение и в любом случае совершенно иррациональными. Они были братьями ветра, играющего среди листьев летом, шумных потоков весной, ревущих лавин зимой; неясные персонификации природы, памяти предков, первобытных философских прозрений, в центре которых была идея рамата (духа), тайной связи между сердцем человека и вещами.
Но передо мной был Пемоганг. Там жизнь не отличалась от жизни в Гангку или Киримце. Женщины работали в полях. Завидев меня, они сразу же принялись кричать: «Пар! Пар!» («Фото! Фото!»). Белый человек в этих местах – это, как правило, Хомо фотографикус. Там были две голосистые старухи – голосистые, как все старухи в Тибете, – и девушка лет пятнадцати-шестнадцати в лохмотьях, подпоясанных веревкой; каждое движение открывало ее свежее и здоровое, но страшно грязное тело. Вскоре прибежала обычная орда тибетских детей, которые не знают, что такое робость. Они прыгают на тебя, вырывают вещи из рук, тянут за одежду, просто от хорошего настроения и веселья.
Дома в Пемоганге были бедные. Дорожка, соединявшая их, состояла из грязи, камней и коровьего навоза. В деревне стоял характерный запах маленьких альпийских деревень. Виднелись развалины чортенов и много камней с надписями «Ом матри салей ду». Наконец-то я встретил мужчину. Он был похож на крестьянина, но в том, как он подошел ко мне, была какая-то скованность, и он посмотрел на меня, как бы говоря: «Что этот незваный гость тут делает?» Я спросил его, где деревенский храм, и он вдруг разулыбался и стал подобострастен, но в нем не чувствовалось внутреннего подобострастия; казалось, он ведет себя так в надежде получить выгоду. Он говорил со мной со снисходительным превосходством, плохо скрываемым презрением, которое я редко встречал среди лам.
Снаружи храм ничем не отличался от любого ламаистского храма. Это была квадратная постройка с большой бревенчатой крышей и маленьким позолоченным павильоном (кенчира) наверху. Вход находился под портиком, на стенах была обычная роспись. Я сразу же заметил Четырех Царей (гьялчен деши), таких же во всем, как и ламаистские Четыре Царя, и четырех богинь, которые главенствуют над временами года: синюю Яги Гьемо (царица лета), желтую Гунги Гьемо (царица зимы), зеленую Тонги Гьемо (царица осени) и красную Чиги Гьемо (царица весны). Эти четыре царицы, казалось, имеют особое значение в религии бон, но они были изображены в виде ламаистских богинь, то есть их внешний вид опять-таки целиком соответствовал внешности индийских богинь. Должен признаться, я питал смутную надежду, хотя таких оснований не давало мне ничто прочитанное или услышанное, что бонпо смогли изобрести хотя бы самый элементарный собственный язык искусства, но меня постигло разочарование.
На самом деле было неразумно ожидать чего-либо иного. Лишь очень немногие высшие цивилизации смогли создать поистине независимый художественный язык. Практически ничего не произвел, например, духовный мир добуддийской Японии и мир синтоизма (туземного культа японского архипелага). Художественные усилия нации в первую очередь были направлены на возвеличивание буддизма. Это вопрос более серьезный, чем можно предположить. Если только не учитывать принцип последовательного иконоборчества, как, например, в исламе, обычные люди, огромная масса верующих, за исключением философов, требуют, чтобы божество имело форму. Как и какую форму выберет цивилизация, это есть процесс с неисчислимыми следствиями.
Войдя в храм, я сразу же увидел, что каждая деталь архитектуры, иконографии и священной обстановки взята из ламаизма; я думаю, что и богослужение очень похоже. Были те же барабаны, те же трубы из бедренных костей человека (которые, по возможности, должны быть костями шестнадцатилетней девственницы), те же лампы для масла, тот же маленький трон для главного ламы, те же белые раковины, чтобы трубить в них, те же скамьи для монахов, те же деревянные маски для танцев – все, по сути, было то же самое. Если бы я не знал, что нахожусь в храме бона, мне было бы трудно в это поверить. Там даже был большой застекленный книжный шкаф с книгами, совсем как шкаф с буддийским Кангьюром. Но в этом шкафу лежали таинственные писания бонпо, которые Джузеппе Туччи исследовал одними из первых.
Мой спутник сказал мне, что он лама Юлгье – даже слово «лама» (учитель) взято у соперничающей религии, – и долго объяснял мне нараспев, как будто повторял стихи, выученные наизусть и неправильно понятые. Пемоганг, наверное, очень далеко от мира, потому что он смотрел на мой фотоаппарат с большим опасением. Он знал, что это такое, но, казалось, совсем не уверен, что мне можно разрешить фотографировать его богов. Наконец мои глаза привыкли к темноте, и я увидел, что стены полностью покрыты росписью и что в конце храма стоят какие-то большие и чрезвычайно уродливые позолоченные статуи.
Когда стал видеть лучше, я заметил некоторую разницу между ними и росписями и статуями в буддийских храмах. Все имена тоже были другие. Чаще всего встречалась фигура Тонпы Шенраба, учителя и основателя учения бон. Его положение в этой религии соответствует положению Гаутамы Будды в ламаизме. На одной большой фреске слева от входа он был изображен с шестнадцатью учениками в группе, что полностью повторяет знаменитый и распространенный мотив Будды с его шестнадцатью архатами.
Напротив нижней стены храма стояли какие-то огромные статуи в большом позолоченном святилище. Слева опять был Тонпа Шенраб, похожий на Будду, рядом с ним еще более внушительная и грозная статуя, заметно уродливая и неуклюжая, изображающая Пему Чунгне («Появившийся из лотоса»?). Она была покрыта позолотой и стояла наполовину в святилище, наполовину вне его.
– Тонпа Шенраб похож на Будду как две капли воды, – заметил я.
– Конечно, – ответил «лама» Юлгье. – У всех наших богов есть буддийский аналог.
На самом деле он не сказал «буддийский», такого слова нет в тибетском языке. Он сказал слово «чо», «вера». Юлгье говорил о буддизме, называя его «вера Гелуг». Я не знаю, всегда ли бонпо так называют буддизм, или Юлгье сказал так, чтобы мне было понятнее.
– Пема Чунгне, например, то же самое, что Чампа (Майтрейя), будущий будда, учитель любви, – продолжил он.
– Но ведь бон – это одно, а буддизм – совсем другое, разве не так, лама Юлгье?
– Да, – ответил он, – мы были первые.
Он сказал это таким тоном, как будто это был общеизвестный факт.
