– Наша вера – настоящая вера Тибета, – продолжал он. – Буддизм пришел из Индии. Так или иначе, мы все стремимся к одной цели. Это все равно что я поехал бы в Лхасу через Пхари, а вы через Кампу. Дорога разная, а цель одна.
Это была очень тонкая аналогия, но если следует доверять первому впечатлению, то мне все-таки не нравится религия бон. Есть в ней что-то жутковатое, хотя это всего лишь впечатление, я повторяю. Может быть, чувство, что это первобытная религия, у которой только тогда появились настоящие храмы, писания, обряды и искусство, когда она вступила в контакт со своим соседом – буддизмом. Наконец, есть тот факт, что великий человеческий дух ни разу не выразился в ней – а это настоящий признак низшего качества. Ее пространства никогда не освещались – они оставались мрачными и темными.
У нас есть только скудная информация о древнем боне, в основном то, что содержится в «Кесаре» Линга, очень длинной, воинственной рыцарской поэме, датируемой V веком н. э. Точно известно, что там приносились жестокие человеческие жертвы, и, видимо, дух века был не только по-варварски здоровый, но и дикий до крайности. Там постоянно говорится о том, как вырывали глаза, пили кровь из черепов, как пытали врагов, брали трофеи в виде частей человеческих тел и приносили их царям-победителям и так далее. Когда солдат Линг захватывает шпиона из Хора, он злорадствует при мысли о пытках, которым его подвергнет:
Кровь из печени польется через рот.
Не повредив черепа,
Мы вытащим через рот все внутренности.
Человек будет жив, хотя его сердце будет вынуто через его рот.
Когда буддизм наконец пришел в эту страну, изменил обычаи диких горцев и пролил свет индийской цивилизации, бонпо пришлось отказаться от жертвоприношений людей и животных и вместо этого использовать тормы, маленькие статуи из теста из ячменной муки, масла и воды. Это очень похоже на то, что происходило в III веке н. э. в Японии, когда терракотовые статуи (ханива) заменили мужчин и женщин, которых раньше зарывали живьем, когда умирали японские правители.
Борьба между добрым и злым демиургами является фундаментальной в концепции вселенной бона. Таким образом бонская теогония определенно происходит из иранских и манихейских источников. Недаром бонпо согласны с тем, что их вера ведет происхождение из Западного Тибета. Их космогония, их ритуалы, однако, возвращают нас к примитивным и недифференцированным культам Центральной и Северной Азии, известным под общим названием шаманизма. Для бонпо, как и для шаманов, небеса представляют наивысшую важность. Небеса – это мудрость и сила, видимый аспект божественности. С небес – то есть с одного из девяти небес – спускается веревка (мутаг), по которой происходит обмен между этим и потусторонним мирами; мертвые поднимаются по ней к своей надземной цели.
Мифология бона чрезвычайно сложна; в ней бессчетное количество оккультных духов и божеств, почти все они враждебны человеку; эти духи ревниво относятся к своим владениям – земле, деревьям, рекам, – и их нужно задабривать постоянными жертвами. В том числе и по этой причине священники бона всегда были экзорцистами и некромантами и легко впадали в транс, когда, как считается, ими овладевают духи или когда они общаются с божественными духами. Возможно, тибетцы ведут свою любовь к маскам из шаманизма. Во многих местностях как в Тибете, так и за его пределами шаман, когда им овладевает дух или бог, закрывает свое лицо маской, что символизирует полное преображение его личности.
Выходя из храма, я заметил на росписях у входа четырех ужасных богов – лама не смог назвать мне их имена. Моим первым желанием было сказать, что разделение богов на ужасных и мирных тоже скопировано у ламаизма. Но, поразмыслив, я решил, что на самом деле может быть наоборот. В действительности древние тибетские легенды говорят, что, когда Падмасамбхава проповедовал буддизм в Тибете, он обратил не только людей, но и множество местных духов и демонов, которые затем перешли в буддизм, сохранив свои ужасные формы в роли его поборников и защитников. Во всем этом есть глубокая истина; иными словами, буддизм не вытеснил существовавшие до него религии в одночасье, но впитал многие их черты. Этим может объясняться все то дикое, кровожадное, варварское, сатанинское в тибетском искусстве, все то, что представляет собой сохранившиеся остатки древнего азиатского субстрата, важным элементом которого является бон. Так, рассмотрев картины во второй раз, я счел их единственными действительно автохтонными чертами, идеально настроенными на тайный дух мрачной, зловещей религии, целиком состоящей из змей, экзорцизма и заклинаний.
Мы вышли на воздух. Снова светило солнце. Красно-желтые цветочки росли между большими камнями, которыми была вымощена деревенская площадь. Я почувствовал освобождение. Вдалеке ледяная вершина Кундуганга сверкнула в ясном небе, а потом ее снова затянули тяжелые предвечерние тучи. Женщины пели, работая в полях.
Глава 11
Видения мертвых
Лама Нгаванг: «Вы такие же цивилизованные люди, как и мы»
Киримце – крошечная деревушка, лежащая на том же плато, что и Пемоганг. Но в Пемоганге храм бона, а в Киримце прекрасный буддийский храм, принадлежащей школе Ньингма («древние»). Можно было ожидать, что между двумя деревнями будет некоторая вражда, но я не смог заметить ни следа ее, во всяком случае на поверхности. Жители Киримце говорят, что жители Пемоганга придерживаются бона между делом, так же как жители итальянской деревни сказали бы о своих соседях, что они лозоискатели, или умеют прививать деревья, или что-нибудь в этом роде. Иными словами, они говорят о них как о соседях, которые случайно имеют некоторые особенности, но в принципе ничем не отличаются от них.
Только один человек слегка поморщился, когда я сказал ему, что иду в Пемоганг; это лама Нгаванг из Киримце. Но лама Нгаванг – человек особый и сам себе указ. Это старый ворчун, невероятно старый и с невероятно редкой бороденкой, которую даже сложно так назвать. У него всегда наготове свое мнение, ясное и четкое, и он всегда говорит напрямик.
Мне будет трудно забыть нашу первую встречу. Я спустился с гор, окружающих Киримце на западе. Погода в тот день из плохой стала кошмарной. Помню, как тучи становились все серее и серее, горы поднимались бесконечно, пока не исчезали в облаках, и наконец полился дождь, накрыв всю округу серой пеленой. В конце концов я понял, что заблудился. К счастью, я набрел на чортен. Остановился, услышал голоса и обнаружил, что неподалеку деревня. Я вышел прямо к монастырю-храму. Это было большое, прочное, беленое здание с высокими стенами вокруг двора, куда можно было попасть через деревянную дверь. Во дворе было пусто. Я промок, замерз, проголодался и устал. Я позвал кого-нибудь. На деревянном балконе появилась пожилая женщина.
– Входите! – сказала она. – Тут огонь.
Я поднялся по скрипучим ступенькам и оказался в дымной комнате, наполовину кухне, наполовину ризнице. Старый лама сидел в углу у окна. Его очки висели на кончике носа, и он вслух читал молитвы. То и дело он замолкал, чтобы отпить чаю, но не отвлекался. И даже не взглянул на меня.
