– Немедленно отнеси маски обратно! – закричал он. – Вы что, не знаете, что их нельзя выносить на свет? Оэ! Вы сошли с ума? Теперь зло падет на всю деревню! Если кто-нибудь заболеет, вина будет на вас! Если будет неурожай, вина будет на вас! Если животные перемрут, вина будет на вас!
Я попытался его успокоить.
– Лама Нгаванг, я вас уверяю, ничего не случится, – сказал я. – А если что-нибудь случится, это будет моя вина. Я беру все зло на себя!
Лама Нгаванг приблизился ко мне, очень серьезно посмотрел и ничего не сказал. Он понял. Он понял по тому легкомыслию, с которым я говорил, что я не верю. Я сразу же почувствовал, что обидел его. Мне было очень жаль, но я не имел никакой возможности исправить дело. Крестьянин прервал нашу молчаливую беседу:
– Вы слышали, лама Нгаванг? Вы слышали? Чужак берет все зло на себя! Не беспокойтесь!
Они засмеялись. Они посмотрели на меня, как будто я чумной, и они были рады.
Лама Нгаванг принял происшедшее. Он забыт о гневе, который он почувствовал, наверное, на миг. Он позволил мне убираться к чертям в качестве искупительной жертвы. Мне даже удалось сфотографировать его на фоне внутренней двери гонканга, рядом с лицом ужасного божества.
– Оэ! Не забудьте прислать мне фотографию! – сказал он, когда я прощался.
Но говорил он холодно. Я разочаровал его.
Искупление
Вечером, когда я вернулся в Ятунг, оказалось, что меня дожидается письмо от Пемы Чоки из Гангтока. Она пространно описывала праздники, которые там происходили, при дворе и в храме, в связи с освящением нового чортена. В ответе я описал мой визит к ламе Нгавангу и рассказал, как мне в конце концов удалось сфотографировать маски.
В десять часов сегодня утром опять пришла почта. Пема Чоки экспресс-почтой из дворца в Гангтоке прислала мне новое письмо. Она писала, что страшно беспокоится из-за того, что я осмелился фотографировать в гонканге и вынес маски на свет. «Иногда боги могут причинять зло, – писала она. – Я умоляю вас идти назад в Киримце и провести карсё, обряд очищения, пусть его проведет лама. Если вы не верите в эти вещи, все равно сделайте это ради меня. Я волнуюсь». Меня тронуло письмо принцессы. Помимо ее очевидного беспокойства за меня, это было все равно как если бы меня спросил ребенок: «Как это получается, что Санта-Клаус не пачкается, когда пролезает в дымоход?» или «А правда, что у маленького Иисуса были самые прекрасные игрушки во всем мире?».
Сегодня утром я проснулся дрожа и с сильной болью в спине. Наверное, приступ люмбаго. Пьеро выдвинул самое правдоподобное объяснение, напомнив мне, что накануне было очень холодно и сыро. Но я тут же вспомнил свои легкомысленные слова, сказанные несколько дней назад, что я беру на себя все беды, которые могут случиться из-за масок из гонканга. Потом я засмеялся. Потом мне стало страшно. Это было очень глупо. Но нас всех окружает неизвестное. Может, мое обещание действительно имело какой-то оккультный смысл? Мой разум сказал: «Чепуха». Но чего в конце концов стоит разум?
Так что я пошел в Киримце под полуденным солнцем (которое прогнало боль, и мне стало сразу же лучше). Я нашел ламу Нгаванга, который сидел на своем обычном месте у окна, читая, а Дролма, его жена, варила чукар в большой кастрюле, чтобы покрасить шерстяную ткань в красный цвет. Я выпил чашку чаю и ждал.
– Значит, вернулись? – наконец сказал мне лама. – Как поживаете? Оэ! Вы слышали, в Пемоганге сдох мул? К счастью, они там, в Пемоганге, бонпо. Иначе бы сказали, что это из-за масок. А вы? Почему вы не больны?
– На самом деле, лама Нгаванг, у меня побаливает спина.
– Я же говорил! Я же говорил! Вот так! Ели вы больны после вашего глупого поступка, мы можем быть уверены, что нам не придется страдать из-за последствий.
Лама стал относиться ко мне гораздо хуже. В первые визиты в нем чувствовалась радость человека, говорящего с далеким собратом, с которым его связывает одна вера, и у меня не хватило духу разубедить его, потому что я понимал, как много это значит для него, и не хотел портить ему удовольствие. Но теперь мы стали чужими. Единственное, что связывало нас, – это магическое взаимодействие. Я совершил некие действия, произнес некие слова, запустил в движение механизм причины и неизбежного следствия. Он лишь наблюдал. Я оставался интересным для него только как участник злосчастного инцидента с масками; я был пешкой в его шахматной партии с невидимым.
– Лама Нгаванг, – сказал я чуть погодя, съев одну из жареных лепешек, которые мне предложила Дролма, – я пришел сюда из-за того дела, когда мы вынесли маски. Я хочу попросить вас прочитать карсё, чтобы умилостивить богов гонканга, если они оскорбились… Я принес вам пять серебряных рупий.
Лама Нгаванг повернулся ко мне, наклонил голову, так что его очки сползли на кончик носа, посмотрел на меня, улыбнулся и раскрыт руки.
– Сделаем немедленно, – сказал он. – Оэ! Дролма! Принеси мне плащ, мы идем вниз!
Потом он снова посмотрел на меня, как будто говоря: «Значит, в конце концов я ошибся».
– Оэ! – сказал он. – Вы молодец, что пришли так быстро. Молодец! Молодец!
Наша бывшая дружба была так же крепка, как раньше. Я знал, что она основана на недоразумении, но все равно был рад.
Воспоминание о стрекозе
В буддийских странах любая жизнь священна. В Тибете, где нет опасных хищников, это просто значит, что животные в горах безбоязненно живут бок о бок с человеком. На моем пути в Киримце вчера я наткнулся на стадо диких овец (аргали). Они позволили мне приблизиться к ним на несколько шагов и потом спокойно отошли; они не убежали. Должен сказать, каким бы идиллическим я ни находил такое положение дел, у меня возникло инстинктивное желание подстрелить одну из них. Я не стреляю, но могу понять, что охота имеет глубокие корни в разуме человека. В основе своей она дает удовлетворение оттого, что ты получаешь нечто ценное – еду, шкуру, трофей, – быстро и, может быть, легко, без труда и терпения, которое нужно, чтобы все это произвести; важный элемент – удовольствие от соревнования между человеком и животным, и тут появляется спортивный элемент, подтверждение ловкости и силы; и, наконец, не может полностью отсутствовать и элемент садизма – удовольствие от кровопролития и причинения боли и смерти; и в этом охота часто напоминает любовь и всегда войну.
Путешествуя по буддийской стране, ты вспоминаешь о проблемах, которые никогда особенно не занимали нашу цивилизацию; одна из них – позволительно ли убивать животных, и другая, тесно, но не обязательно связанная с ней, – нужно ли быть вегетарианцем. Нужно признаться, есть что-то внутренне отвратительное в том, чтобы лишить жизни любое живое существо. Даже муха, которая сейчас жужжит у меня над головой и раздражает меня и которую я определенно убью, если сумею поймать, будет страдать, будет не хотеть умирать, будет бороться за свои неизвестные мне маленькие удовольствия, свой крохотный мир, и в моем почти бессознательном действии будет нечто предосудительное.
