Таким образом, в каком-то смысле это было настоящее возвращение на Запад, возвращение к «нормальной» жизни, переход из Средних веков в век спичек, бензина, угля и медной проволоки. К счастью, цивилизация, к которой я принадлежу, поворачивается не только, как это обычно бывает на периферии, своими мелкими материальными сторонами. Дойдя до бунгало, я нашел письмо от Пемы Чоки, которое ждало меня вместе с корзинкой фруктов, и граммофон с музыкальными пластинками. Какое удовольствие! Кто еще бы подумал о таком очаровательном приветствии? Отдыхая, я слушал Брамса, Моцарта, Скарлатти. Я словно искупался в свежей, ясной реке, вспотевший и усталый. Нет ничего в мире более успокаивающего и прелестного. Никогда я так живо не ощущал, что вернулся домой, не в Италию, где я по случайности родился, а в мой настоящий большой дом, в Европу.
Может быть, в будущем ученые будут ожесточенно спорить о том, превосходит ли искусство Востока искусство Запада. Глядя на них в целом, нужно признать, что в скульптуре и живописи Востока есть гораздо более тонкое и экзальтированное духовное качество, чем в соответствующих искусствах Запада, занятого, как всегда, мифами «истины». Но есть одно искусство, одно наивысшее исключение, и это музыка. В музыке превратности и борьба человеческой души передаются абстрактным, почти математическим языком, который тем не менее способен выразить их, как ничто другое. Что касается музыки, то нет сомнений; это преимущественно европейское искусство, и в ней дух всей цивилизации достигает самых головокружительных высот. Все мучение, страсть, сердце Европы содержится в ней, как и героический разум, гордый дух анализа, благодаря которому Европа воздвигает к небесам незримые дворцы.
Шартру, Кельну, Парфенону, Пизе можно противопоставить Хорю-дзи, Агру, Пекин, Ангкор-Ват. На трон Людовизи, Алтарь Мира, скульптуры Якопо делла Кверчи можно ответить Буддой в Сарнате, Майтрейей в Корю-дзи или барельефами в Боробудуре. На Помпеи, Сикстинскую капеллу и Боттичелли – Аджантой, работами Гу Кайчжи или Сэссю. Но музыка возвышается одна великолепным и несравненным цветком нашей цивилизации; невидимым цветком, который воспринимается самой аналитической, самой одинокой, самой благородной из способностей человека. Ничто нигде и никогда не было создано, что могло бы сравниться с незримыми соборами Моцарта, Вивальди, Бетховена.
Когда я читаю Данте или Блейка, когда меня трогает Пьеро делла Франческа или Мазаччо, я, конечно, горжусь тем, что я европеец. Но когда я слушаю Палестрину или Баха, к моей гордости прибавляется чувство изумления; сознание, что ни одна другая цивилизация никогда не достигала таких высот и не оставляла таких даров всем будущим векам и народам и что, даже если Европа пройдет через какой-то страшный катаклизм, музыка останется, чтобы сказать о ее величии.
Таиш-бабу: древности и революции
Весь сегодняшний день я ходил с визитами. После недель одиночества приятно находиться в обществе. С утра я пошел повидать начальника политдепартамента, который как раз собирался ненадолго уехать по делам в Калькутту. Я пошел его повидать не потому, что он начальник политдепартамента, а потому, что он мне нравился.
– Мой дорогой друг, – сказал он, когда мы шагали к деревне, – настали трудные времена для всех нас, и мне придется искать работу. Что можно сделать, когда тебе почти полвека и ты провел лучшие годы жизни среди официальных документов? Я знаю несколько индийских языков, я знаю тибетский, но что толку? Как вы думаете, у вас в Италии не найдется для меня место учителя английского, например? Только посмотрите, до чего нас довели, а ведь нам принадлежала половина мира! К тому же я чувствую себя старым. Понимаете ли, Индия – великая дама, но она высасывает из тебя всю жизнь; ты еще не успел заметить, а с тобой уже все кончено. Впрочем, так уж устроен мир. Ты приходишь в него, пляшешь под его дудку, а потом тебе пора убираться восвояси. Это касается и империй, и людей.
Прожив почти тридцать лет на Востоке, начальник политдепартамента приобрел широкий, спокойный и скромный взгляд на вещи, такой взгляд, который может быть у китайского мудреца. Он засмеялся, остановился и зажег потухшую сигару, ответил на приветствие каких-то проходивших мимо крестьян и продолжил:
– Работа? У меня больше нет никакого желания работать, вот в чем дело. Не потому, что это беспокойное дело – вообще-то мне это нравится, – но потому, что теперь все кажется относительным и бесполезным. По-настоящему я хотел бы уйти в отставку в восточном смысле слова. Вы понимаете, что я имею в виду?
– По-моему, да.
– На Западе, помимо всего прочего, какое-то помешательство на молодости. Даже Христос умер молодым, в тридцать три года; но мудрецы Азии – Будда, Конфуций, Лао-цзы – все они достигли старости перед тем, как ушли со сцены. На Западе стариков еле-еле терпят. Старики пытаются имитировать юность – дескать, в сорок жизнь только начинается и так далее. Только на Востоке понимают искусство жить. У каждого возраста свои идеалы, мифы и церемонии. Я не стар годами, но Индия состарила меня духом. Вы знаете, какой точный признак старости?
– Нет… Или это чувство, что в конце концов ничто не имеет особого значения?
– Точно. Когда ты начинаешь убеждаться, что мало что в мире имеет значение, добро пожаловать в ряды мудрецов. Но у нас не имеет смысла уходить в лес и медитировать под деревом. Про тебя скажут, что ты сошел с ума или струсил. У нас отшельники – комические персонажи, мизантропы или те, кто презирает мир. Но в Азии удалиться от жизни и провести последние годы за написанием стихов, сочинением религиозных гимнов, паломничеством по святым местам или к гробницам старых куртизанок – это общепризнанный обычай. Да, мне бы хотелось провести остаток дней вдали от суеты жизни, но не вдали от аромата жизни. Вы понимаете?
За этой беседой мы дошли до деревни. Почтовый поезд в Силигури уходил только через полчаса, поэтому мы зашли в лавку, где Таши-бабу продавал «Древности и предметы из Тибета». Таши-бабу – тибетец. Это человек лет пятидесяти, коренастый и сильный, он производит впечатление человека действия. У него стриженые волосы, хотя он не лама. Наоборот, он единственный коммунист в этой части света. Он возглавляет парады и демонстрации против махараджи и читает левые калькуттские газеты. Он революционер скорее по характеру, чем из материального интереса, потому что достаточно богат.
Он появился из задней комнаты, пока мы рассматривали и обсуждали тибетскую картину. После обычных приветствий он долго и неглупо расхваливал картину в надежде убедить одного из нас купить ее.
– Я предпочел бы видеть все это уничтоженным, – сказал он. – Это же чистый мусор, вот это все! Я даже не знаю, в чем тут смысл. Вы, кажется, понимаете в этом больше меня. Но я буду рад продать ее вам, потому что вы повесите ее на стену для украшения. Я бы ни за что на свете не продал бы ее этим идиотам в Гангтоке, которые верят в нее и понесут домой, чтобы жечь под ней масло… Ха! Священники, капиталисты и вы, англичане! Но вы же уезжаете, не так ли?
– Да, – сказал начальник политуправления со вздохом, очевидно думая о собственных делах. – Вы рады?
– Боже упаси! Против вас лично я ничего не имею! Разве мы когда-нибудь с вами ссорились за все эти годы?
