Религии там, где встречаются две и больше цивилизаций, всегда дают много материала для наблюдений. Здесь Запад (латинский алфавит, механические изобретения, христианство, брюки и сутаны, моногамия, гигиена, художественный реализм и так далее) вступает в контакт со множеством других комплексов: с тибетским (буддизм, экономический и социальный феодализм, длинные волосы у мужчин и женщин, масло); с непальским, индуистским и другими. Как эти цивилизации взаимодействуют и реагируют друг на друга? На первый взгляд очевидно, что материальные заимствования – самые простые и быстрые, тогда как нравственное и духовное влияние проявляется гораздо медленнее или не проявляется совсем. Запад неоспоримо властвует над головами и ногами. В фетровые шляпы и кожаные ботинки переоделись почти все. Значки (британско-индийское военное влияние), сигареты, велосипед и перьевые ручки очень распространены. Кроме того, как мне говорят, все шире распространяется обычай жениться по романтической любви.
Ввиду больших культурных традиций азиатских народов в основном они стремятся перенять у Запада только его технические преимущества. Их отношение к нашему духовному посланию остается решительно критическим. В XIX веке Запад внушал уважение силой и успехом. От них осталась только жалкая тень, и теперь послание должно отвечать само за себя. Восток говорит на него, что, если за две тысячи лет христианство не сделало нас ничуть лучше их, не смогло принести нам мир даже в собственном доме, какие такие особые достоинства у этого учения, которые возвышают его над их учением? Отношение многих жителей Востока к нам превосходно выражено в одной из книг Линь Юйтана: «То обстоятельство, что у жителей Запада тоже организованная общественная жизнь и что лондонский полицейский поможет пожилой женщине перейти улицу, не зная конфуцианского учения об уважении к старости, неизменно становится для китайца большим или меньшим шоком» («Моя страна и мой народ»).
Игра влияний всегда особенно раскрывается в сфере искусства. Поэтому сегодня я с большим любопытством пошел посмотреть на Ригзина, лучшего тибетского художника южнее Шигадзе, во всяком случае по мнению Энче Каси и некоторых других людей в Гангтоке. Ригзин живет в доме лепча на холме за базаром. На самом деле он больше похож на лачугу, чем на дом; он стоит на сваях и построен из камня и дерева. Когда я пришел, двое его детей на улице лепили пироги из грязи, а жена сидела у окна и кормила ребенка грудью. Она поздоровалась со мной и проводила в студию мужа – крохотную комнатку, заставленную рамами, коробками, священными картинами и свитками ткани для живописи. Он работал над большим «Колесом жизни», которое заказал Пьеро Меле в апреле и которое он должен был передать мне через несколько дней. Он работал над картиной месяц, и ее осталось только слегка отретушировать. Это была большая картина в традиционном тибетском стиле; единственное личное нововведение Ригзина состояло в трех фигурах, которые он вставил в часть «Жизнь людей», которые изображали индийца, европейца и китайца. Кстати, эти три фигуры и по очертанию, и по композиции единственные не гармонировали с картиной, которая в остальном была поистине совершенна.
Ригзин – маленький человечек тридцати семи лет, не очень приятный, хотя в нем чувствовался характер и необычайно богатая личность. Он трудоголик; он не отложил кистей, но продолжил рисовать, пока мы говорили.
– Кто вас учил? – спросил я.
– Я несколько лет учился у чемо (главного художника) Вангду в Шигадзе, – ответил он, не поворачивая головы, но наклоняясь вперед, пока его голова чуть не коснулась ткани, как будто он старался сделать наилегчайший штрих кисти с как можно более близкого расстояния. – Вангду сейчас живет в Калимпонге, ему шестьдесят три. Он великий мастер. Вы слышали о нем? Но он уже старик, он очень мало пишет.
– И сколько картин вы пишете в год?
– Какая разница? Не знаю. Может, двадцать, может, тридцать. У меня много работы. Грех жаловаться. За мной присылают со всего Сиккима, из Даржилинга и из Гьянце и Шигадзе. В следующем месяце я собираюсь расписывать новый храм в Даржилинге. Если бы только меня не беспокоило зрение! Знаете, глаза устают, слезятся и болят. Может, вы посоветуете мне лекарство?
– Может быть. Я пришлю вам его завтра. Но скажите, когда вы пишете большую, трудную и сложную картину, как это «Колесо», вы делаете все по памяти?
– Я написал столько «Колес жизни», что могу писать их по памяти. Но сначала я учился у мастера. И еще есть книга, знаете, со всеми подробностями: отделами, персонажами, животными, святыми, демонами, даже с цветами. У каждого цвета есть значение.
– Значит, вы ничего не можете поменять?
– Кое-что могу. Фон, пейзаж, положения второстепенных персонажей, некоторые детали, некоторые цвета.
– Но есть очень красивые «Колеса», а есть очень плохие.
– Конечно. Можно отличить хорошего художника по тому, какую жизнь он вкладывает в фигуры. Они должны летать, прыгать, бегать! Вот что важно.
В конце концов Ригзин повернулся, снял очки и минуту смотрел на меня. Он человек полностью отданный работе; спокойный, тихий, упрямый, преданный. Когда он рассмотрел меня достаточно, чтобы измерить и классифицировать, то опять надел очки на нос и продолжил свою трудоемкую и кропотливую работу.
– А много времени уходит на картину? Как вы начинаете?
– Очень просто. Сначала берешь холст, разрезаешь его, расправляешь на раме. Потом тщательно покрываешь грунтовкой и свинцовыми белилами. Потом, когда фон готов, ты делаешь углем набросок. Потом разводишь краски, растворенные в смоле. В конце добавляешь света золотом, и картина готова. Вот и все!
– А потом что? Вы отдаете ее заказчику?
– Да, если он платит. Время от времени кто-нибудь не платит, но я все равно умудряюсь пристроить то, что написал.
– Скажите, вы когда-нибудь думали о том, чтобы подписывать свои картины?
– Писать на них мое имя? Что за мысль! Зачем мне подписывать свою работу? Это у вас такой обычай?
Ригзин на минуту прекратил работать и посмотрел на меня поверх очков. Я думаю, он передвинул меня на другое место в своей мысленной классификации. Потом продолжил писать.
Он поменял кисть, взял очень тонкую, подправил фоновый пейзаж и полностью ушел в свою микроскопическую работу. В комнате были другие его картины. В них неизменно было особое мастерство, спонтанная и убедительная жизнь, но иногда просто отвратительные цвета. Когда-то художники сами готовили себе краски, смешивая разные минералы. Сегодня они идут в магазин и покупают химикаты. Это не так хлопотно и дешевле, но результат преступен. Я так и сказал Ригзину.
– Вы правы, – сказал он. – Но что же делать? Надо иметь в виду: время – деньги. Мне надо содержать семью, понимаете.
Так что автор «Колеса жизни» сам попал в колесо современной жизни. Он зависел от промышленности в одежде, красках, кистях, во всем. Но его стиль остался нетронутым. На его картинах не было ни малейшего следа влияния индийских иллюстрированных газет, которые я видел в доме и в руках у его детей.
