– Гюнтер, погоди!
– Да, папа.
– Присядь.
Смущенный подросток поставил чайник на пол и сел. Вид у него был по-мальчишечьи виноватый, и Коль-старший принялся гадать, какие грешки мысленно перебирает сын. Он баловался сигаретами? Пробовал шнапс? Щупал юную Лизу Вагнер?
– Гюнтер, в чем дело? Ты весь ужин чем-то мучился. Я же видел.
– Все в порядке, папа.
– В порядке?
– Да.
– Выкладывай! – мягко, но решительно потребовал Коль.
Паренек потупился и неохотно проговорил:
– Скоро начнется учеба.
– Еще через месяц.
– Да, но… Папа, мне хотелось бы перевестись в другую школу, можно?
– Почему? Школа Гинденбурга одна из лучших в городе. Директор Мюнц – человек очень уважаемый.
– Пожалуйста!
– Что не так в школе?
– Все так. Мне там просто не нравится.
– Отметки у тебя хорошие. Учителя тебя хвалят.
Гюнтер промолчал.
– Дело не в уроках?
– Даже не знаю.
Так в чем же проблема?
Гюнтер пожал плечами.
– Пожалуйста, можно мне перевестись в другую школу до декабря?
– Но почему?
Паренек молча разглядывал пол.
– Выкладывай, – мягко проговорил Коль.
– Потому что…
– Ну!
– Потому что в декабре нужно вступать в гитлерюгенд. А теперь… Ты же мне не позволишь.
Опять это… Проблема-то старая, но неужели эти новости – правда? Неужели гитлерюгенд станет обязательным? Перспектива пугающая. С приходом к власти национал-социалисты объединили ряд молодежных организаций Германии в гитлерюгенд, а остальные объявили вне закона. Коль верил в силу детских организаций – сам подростком состоял в клубах пловцов и путешественников, причем с большим удовольствием. Но гитлерюгенд занимался лишь доармейской военной подготовкой, объединял юнцов, управлялся – ни дать ни взять – ими же и самыми радикальными нацистами.
– Ты хочешь вступить?
– Не знаю. Надо мной все смеются, потому что я не в гитлерюгенде. Сегодня на футбол пришел Гельмут Грубер, наш шарфюрер, и сказал, что мне лучше вступить, и поскорее.
– Но ведь не ты один не в гитлерюгенде.
– Каждый день вступает все больше ребят, – отозвался Гюнтер. – К тем, кто не в гитлерюгенде, относятся плохо. Когда во дворе мы играем в арийцев и евреев, я всегда еврей.
– Во что вы играете? – недовольно спросил Коль, о подобном он еще не слышал.
– Папа, это такая игра: арийцы и евреи. Арийцы гоняются за нами, а вот больно делать не должны, так говорит профессор Клиндст. По сути, это просто салки. Но когда он не смотрит, арийцы сбивают нас с ног.
– Ты же сильный парень, а я учил тебя обороняться. Ты хоть сдачу даешь?
– Иногда. Просто арийцев слишком много.
– Боюсь, тебе нельзя перевестись в другую школу, – проговорил Коль.
Гюнтер глянул на облачко трубочного дыма, поднимавшееся к потолку, и просветлел лицом.
– Может, донести кое на кого? Может, тогда меня возьмут играть арийцем?
Коль нахмурился. Доносы – еще один бич национал-социалистов.
– Ты ни на кого не донесешь, – твердо сказал он сыну. – Того человека посадят в тюрьму, станут пытать, а то и убьют.
Гюнтеру реакция отца не понравилась:
– Папа, я же на еврея донесу!
Руки задрожали, сердце бешено заколотилось – Коль потерял дар речи. Заставив себя успокоиться, он спросил:
– Ты готов донести на еврея без причины?
– Конечно нет, – смутился Гюнтер. – Я донесу на него, потому что… потому что он еврей. Я подумал… отец Хелены Моррел работает в универмаге «Карштадт». Его начальник – еврей, хотя всех убеждает в обратном. На него следует донести.
Коль сделал глубокий вдох и, взвешивая каждое слово, как мясник – дефицитное мясо, проговорил:
– Сынок, мы живем в непростое время. В ситуации трудно разобраться даже мне, а тебе и подавно. Одно нужно помнить, но прилюдно не упоминать: человек сам решает, что хорошо, а что плохо. Он определяет это по жизненному опыту, по наблюдениям за другими людьми, по ощущениям. Он определяет это по подсказкам сердца.
– Но ведь евреи плохие. Не зря же нас так в школе учат!
Услышав такое, Вилли Коль содрогнулся от боли и гнева.
– Гюнтер, ты ни на кого доносить не станешь, – проговорил он строго. – Это мое желание.
– Хорошо, папа, – отозвался сын, собравшись уйти.
– Гюнтер! – снова окликнул Коль.
Паренек застыл у самой двери.
– Сколько человек у тебя в школе не вступили в гитлерюгенд?
– Точно не знаю, папа. Ребята вступают каждый день. Скоро один я останусь играть за евреев.
Ресторан, который выбрала Кэт, оказался винным баром «Люттер и Вегнер». По словам Кэт, за сто с лишним лет существования бара его название стало для берлинцев именем нарицательным. В темных прокуренных залах обстановка приватная. Здесь нет ни коричневорубашечников, ни эсэсовцев, ни людей в штатском с повязкой, украшенной изогнутым крестом, про который «вы наверняка знаете».
– Я привела тебя сюда, потому что в этом баре прежде собирались люди вроде нас с тобой.
– Вроде нас с тобой?
– Ну да. Богема. Пацифисты, мыслители и твои коллеги, писатели.
– Да-да, писатели.
– Здесь находил вдохновение Эрнст Теодор Амадей Гофман. Шампанское он пил бутылками, а потом писал ночи напролет. Ты наверняка читал его.
Пол не читал Гофмана, но согласно кивнул.
– Кто из представителей немецкого романтизма ярче Гофмана? Я таких не знаю. «Щелкунчик и Мышиный король» Гофмана куда мрачнее и реалистичнее интерпретации Чайковского. Балет – детская сказка в чистом виде, согласен?
– Целиком и полностью, – ответил Пол.
Он смутно помнил, что видел балет еще в детстве, на Рождество. Сейчас он жалел, что не прочел ту повесть-сказку и не может по-настоящему ее обсудить. Как же ему нравилось просто разговаривать с Кэт! Потягивая коктейль, он думал о «спарринге», случившемся у них по дороге сюда. Он сказал правду: такой спор воодушевлял. За месяцы отношений они с Марион вряд ли поссорились хоть раз. Пол даже не помнил, чтобы она сердилась. Порой, когда рвались новые чулки, она позволяла себе «черт!» или «проклятье!». Но потом она прижимала пальчики к губам, как перед воздушным поцелуем, и извинялась за ругань.
Официантка принесла меню, и они заказали свиные ножки, шпецле, капусту и хлеб.
