– Этот англичанин и есть наш подозреваемый? Он изображен на портрете?
– Нет, но…
– Тогда, Янссен, эта часть истории нас не интересует.
– Конечно, майн герр, простите. Скажу лишь, что этот английский журналист узнал нашего фигуранта.
– Отлично, Янссен, и что он о нем знает?
– Немного, майн герр. Наш подозреваемый впрямь американец.
Из-за этой ничтожной новости у Коля чуть инфаркт не случился. Он вздохнул.
Однако инспектор-кандидат еще не закончил.
– Еще имя. Его зовут Пол Шуман.
Слова, сказанные во тьме.
Слова, сказанные будто во сне.
Они так близки, вместе им так уютно – колено прижато к колену, изгиб живота к спине, подбородок – к плечу. Кровать только помогала, на перине под их весом продавилась клинообразная, плотно обволакивающая ложбинка. Они не оторвались бы друг от друга, даже если захотели бы.
Слова, сказанные в анонимности нового романа: страсть утолена, хотя лишь на мгновение.
Аромат духов Кэт – это они пахли сиренью, когда Пол впервые ее увидел.
Пол целовал ее в затылок.
Слова, сказанные любовниками, – ни о чем и обо всем на свете. Фантазии, шутки, факты, рассуждения, надежды… поток слов.
Кэт рассказывала, как живет в роли хозяйки пансиона. Потом затихла. В открытое окно снова полилась музыка Бетховена, полилась с новой силой, ведь кто-то из соседей увеличил громкость. Минуту спустя влажную ночь прорезал твердый, решительный голос.
– Ах, это наш фюрер, – покачала головой Кэт. – Выступает сам Гитлер.
Говорилось снова о микробах, о стоячей воде, об инфекциях.
– Почему он так помешан на здоровье? – смеясь, поинтересовался Пол.
– На здоровье?
– По радио только и говорят что о микробах и чистоте. Целый день одно и то же.
– О микробах? – засмеялась Кэт.
– Что смешного?
– Неужели не понимаешь, о чем он говорит?
– Нет… не понимаю.
– Речь не о микробах, а о евреях. На время Олимпиады Гитлеру переписали все речи. Он не говорит «евреи», но имеет в виду именно их. Гитлер не хочет обидеть иностранцев, но не позволяет нам забыть национал-социалистическую догму. Пол, ты что, не знаешь, что здесь творится? На время Олимпиады с половины отелей и пансионов сняли вывески, но их вернут в день, когда уедут иностранцы. «Евреев не обслуживаем», «Не для евреев» – вот что гласят эти вывески. По дороге к дому моей сестры в Шпандау есть крутой поворот, так там висит знак «Опасный поворот. Скорость 30 километров в час. Евреям – 70». Это знак дорожного движения! Его не вандалы намалевали, его повесило наше правительство!
– Ты серьезно?
– Да, Пол, конечно! Ты же сам видел флаги на Магдебургер-аллее. Ты говорил о них, когда приехал.
– Тут олимпийский флаг.
– Да-да, а не флаг национал-социалистов, как на большинстве местных домов. Знаешь почему? Этот дом принадлежит еврею. Он не имеет права вывешивать немецкий флаг. Он хочет гордиться родиной, как и все остальные. Хочет, но не может. Да и разве вывесил бы он флаг нацистов? Свастику? Ломаный крест? Это же символ антисемитизма.
Ах вон оно что!
«Вы наверняка знаете…»
– Слышал про арианизацию?
– Нет.
– Правительство отбирает у евреев бизнес и недвижимость. Воровство, чистой воды воровство. Заправляет им Геринг.
Полу вспомнились пустые дома, которые он видел утром, когда шел на встречу с Морганом в Дрезденском проулке. Объявления гласили, что мебель и домашняя утварь продаются.
Кэт придвинулась к нему еще ближе и после долгого молчания проговорила:
– Один человек… Он выступает в ресторане под названием «Мечта», и это правда мечта. Ресторан отличный. Я туда ходила, и посреди обеденного зала в стеклянной клетке сидит тот мужчина. Знаешь, кто он? Голодарь.
– Кто-кто?
– Голодарь, как в рассказе Франца Кафки. Он залез в ту клетку на шесть недель и выжил на одной воде. Он сидел в клетке у всех на виду и ничего не ел.
– Как же он…
– Его отпускают в уборную, но кто-то всегда сопровождает его и проверяет, что он не ест. И так день ото дня.
Слова, сказанные во тьме, слова, сказанные любовниками.
Зачастую те слова не важны. Порой это не так.
– Продолжай, – шепнул Пол.
– Я встретилась с ним после того, как он просидел в клетке сорок восемь дней.
– Без еды? Он превратился в скелет?
– Да, он сильно похудел и выглядел больным. Он выходил из клетки на несколько недель. Тогда моя подруга нас познакомила. Голодарь рассказал, что несколько лет проработал в госструктурах, в каком-то транспортном управлении. Но к власти пришел Гитлер, и он уволился.
– Его уволили, потому что он не национал-социалист?
– Нет, он бросил службу потому, что не разделял национал-социалистических ценностей и не желал работать на такое правительство. Но у него ребенок, значит нужны деньги.
– Ребенок?
– Да, и деньги нужны. Он искал, но не мог найти службу, не оскверненную нацистами. Он понял, что единственное, чем может зарабатывать, не изменяя себе, то есть сохраняя моральную инте… Как бишь то слово?
– Интегральность.
– Да, интегральность. Так вот, единственный вариант для него – стать голодарем. Это чистый заработок, не оскверненный. Знаешь, сколько людей приходит на него посмотреть? Тысячи! Тысячи приходят посмотреть на честного человека. Вот как мало честности осталось в нашей жизни.
Кэт вздрогнула, и Пол понял, что она плачет.
Слова, сказанные любовниками…
– Кэт?
– Что они наделали? – Она задыхалась. – Что они наделали? Не понимаю, как это случилось. Мы, немцы, любим музыку и беседу, ценим тонкое шитье, держим улицы в безукоризненной чистоте, загораем на пляже у Ванзее, покупаем детям обновки и сласти. Нас до слез трогает «Лунная соната», стихи Гёте и Шиллера… А теперь мы, немцы, одержимы дьяволом. Почему? Почему? – все тише вопрошала Кэт, а через минуту прошептала: – Боюсь, на этот вопрос ответят слишком поздно.
– Уезжай из Германии, – тихо сказал Пол.
Кэт повернулась к нему. Ее руки, набравшие силу от мытья полов и натирания кранов, поползли по его телу. Ее ступня уперлась ему в поясницу, пододвигая его ближе, ближе и ближе…
– Уезжай, – повторил он.
Кэт перестала дрожать и задышала ровнее.
– Не могу.
– Почему?
– Это моя страна, – просто ответила она. – Я не могу ее бросить.
