По ходу поединка Пол отметил, что парень быстр, силен, но не может оторваться от него – захлестывает жажда победы. Нет, она необходима, но еще важнее бесстрастно наблюдать за соперником и предугадывать его маневры. Хорошему боксеру самообладание нужно как воздух.
Хорошему киллеру тоже.
Пол мысленно сравнивал это качество с касанием льда.
Пару лет назад Пол сидел в баре Харнахана на Сорок восьмой улице, прикрывая ладонью подбитый глаз. Биво Уэйн не мог попасть в живот под страхом смерти, а вот брови рассекать умел. Едва Шуман прижал к лицу кусок дешевого бифштекса, в бар вошел здоровенный негр, разносчик льда. Большинство разносчиков пользуются щипцами или перетаскивают ледяные глыбы на спине. Этот парень держал лед голыми руками, без перчаток. На глазах у Пола он подошел к стойке и положил лед в ведро.
– Эй, отколешь мне кусок? – попросил Пол.
Негр глянул на лиловый синячище под глазом у Пола и расхохотался. Вытащил из чехла нож для колки льда и отсек кусочек. Пол завернул его в салфетку и приложил к лицу. Негру он дал десятицентовик, и тот сказал спасибо.
– Слушай, как же ты носишь лед? – спросил Пол. – Неужели не больно?
– Смотри! – Негр показал ему ладони.
Кожа на них была сплошным рубцом – глаже и белее пергамента, на котором в дедовой типографии печатали изысканные приглашения.
– Лед обжигает не хуже огня, аж шрамы остаются – пояснил негр. – Я прикасался к нему столько раз, что больше ничего не чувствую.
Касание льда…
Фраза накрепко засела у Пола в памяти. Он понял, что, выполняя заказы, каждый раз касался льда. Вероятно, лед есть внутри у каждого. Человек либо касается его, либо нет.
Сейчас в невероятном спортзале за тысячу миль от дома Пол растворялся в хореографии спарринга и ощущал то же самое онемение. Перчатка ударялась то о перчатку, то о кожу. Обливаясь потом в утренней прохладе, соперники искали слабости друг друга и подмечали сильные стороны. То попадали в цель, то промахивались, но не теряли бдительности.
На ринге везение роли не играет.
Альберт Хайнслер устроился у трубы на верхней палубе «Манхэттена», подсоединил батарею к рации, вытащил черно-коричневый телеграфный ключ и установил на устройство. Немного беспокоило, что радиотелеграф у него итальянский, а Муссолини пренебрежительно отзывался о фюрере. Хотя это лишь сантименты, а то, что у «Аллоччио Баччини» лучшие рации в мире, – непреложный факт.
Пока лампочки разогревались, Хайнслер опробовал ключ: точка-тире, точка-тире. Еще до поездки он, с присущей ему одержимостью, тренировался часами. Перед самым отплытием Хайнслер засекал время – сейчас радиограмму нужной длины он передавал менее чем за две минуты.
Глядя на приближающийся берег, Хайнслер вдохнул полной грудью. Как хорошо здесь, на верхней палубе! Он не мучился тошнотой, запершей в каютах сотни пассажиров и отдельных членов экипажа, но тюремную обстановку нижних палуб ненавидел. Прежде Хайнслер занимал более уважаемую должность корабельного счетовода и жил в большой каюте на верхней палубе. Хотя разве это важно? Честь служить эрзац-родине перевешивала любые неудобства.
Наконец на лицевой панели радиотелеграфа загорелся свет. Хайнслер нагнулся, подкрутил две ручки, положил палец на маленький бакелитовый ключ и начал набирать сообщение, по ходу переводя его на немецкий.
Точка-точка-тире-точка… точка-точка-тире… точка-тире-точка… точка-точка-точка… тире-точка-точка-точка… точка… точка-тире-точка…
«Für Ober…»
Продолжить не получилось.
Хайнслер охнул: его схватили за шиворот и оттолкнули от рации. Он потерял равновесие и, вскрикнув, упал на дубовый настил палубы.
– Не трогай меня!
Он хотел подняться, но мрачный крепыш в боксерской форме пригрозил кулачищем и покачал головой:
– Не двигаться!
«Ганс, Ганс, Гансишка!»
Доля секунды – боксер выдрал провода из рации и схватил ее.
– Вниз, живо! – велел он, рывком подняв незадачливого агента на ноги.
– Что ты затеял?
– Иди к черту! – огрызнулся лысеющий толстяк, хотя дрожащий голос не вязался с дерзкими словами.
Шуман приволок его к себе в каюту. Рация, батарея и содержимое карманов незваного гостя валялись на койке. Пол повторил вопрос, оживив его устрашающим рыком:
– А ну говори…
В дверь постучали. Пол пригрозил толстяку кулаком и открыл. В каюту ворвался Уинс Маниелли.
– Я получил твое сообщение. Какого черта?.. – Маниелли осекся, увидев пленного.
Пол протянул ему бумажник:
– Это Альберт Хайнслер, Германо-американский союз.
– Господи, только не бунд!
– Вот с чем он забавлялся. – Пол показал на рацию.
– Он шпионил за нами?
– Не знаю. Зато он точно собирался что-то передать.
– Как ты его вычислил?
– Считай, что интуитивно.
Пол лукавил. В определенной степени он доверял Гордону и его ребятам, но не знал, аккуратны ли они. Вдруг в Нью-Йорке они сорили наводками, вдруг слишком распространялись о корабле, о Малоуне и других объектах, о самом Поле? Шуман боялся не нацистов, а, скорее, что его старые враги из Бруклина или из Джерси разведают, что он на «Манхэттене», и решил приготовиться. Едва корабль покинул Нью-Йорк, Пол раскошелился и вручил старшему помощнику капитана сто долларов, попросив выяснить, нет ли среди членов экипажа новеньких, чрезмерно любопытных и нелюдимых. О подозрительных пассажирах Пол тоже попросил сообщать.
Сотня – отличный гонорар за подработку детективом, но за весь рейс Шуман не услышал ничего, вплоть до сегодняшнего утра, когда старший помощник капитана прервал его тренировку с олимпийцем. Он сообщил, что члены экипажа поговаривают о носильщике Хайнслере. Мол, он везде шныряет, ни с кем не общается, а самое странное – по поводу и без повода несет околесицу о Гитлере и нацистах.
Встревоженный Пол бросился искать Хайнслера и обнаружил его на верхней палубе склонившимся над рацией.
– Он успел что-нибудь отправить? – спросил Маниелли.
– Сегодня утром – нет. Я поднимался по трапу следом за ним и видел, как он готовит рацию. Передал несколько букв, не больше. Но вдруг он всю неделю отправлял радиограммы?
Маниелли взглянул на радиотелеграф:
– Только не с такой рацией. У нее сигнал больше нескольких миль не пролетит… Что ему известно?
– У него спроси, – посоветовал Пол.
– Эй, приятель, что ты затеял?
Толстяк молчал.
– Выкладывай! – велел Пол, нависнув над ним.
Хайнслер криво улыбнулся и посмотрел на Маниелли:
