– С кем еще? – спросил Морган.
– С Эрнстом.
У Моргана чуть глаза на лоб не вылезли.
– Он был на службе?
– Он вошел в кабинет вскоре после меня.
– Что же нам делать? – всполошился Веббер. – В рейхсканцелярию нам не вернуться. Как теперь выясним, где будет Эрнст?
– Это я выяснил, – ответил Шуман.
– Правда? – удивился Морган.
– Пока полковник не вернулся, я успел осмотреть его стол. Сегодня он будет на стадионе.
– На каком именно? – уточнил Морган. – В Берлине десятки стадионов.
– На Олимпийском. Я видел записку. Сегодня после обеда Гитлер устраивает там фотосессию партийной элиты. – Пол глянул на часовую башню у дороги. – На подготовку всего несколько часов. Отто, думаю, нам опять понадобится ваша помощь.
– Ах, мистер Джон Диллинджер, я подготовлю тебя к чему угодно. Я творю чудеса… ты их оплачиваешь. Именно поэтому мы так здорово спелись. Кстати, об оплате, мою американскую наличность, пожалуйста!
Отто оставил фургон хрипеть на второй передаче и сидел, протянув правую руку, пока Морган не положил ему в ладонь конверт.
Вскоре после этого Пол почувствовал взгляд Моргана.
– Как тебе Эрнст? Похож на опаснейшего человека Европы?
– Он вежливый, занятой и усталый. Еще грустный.
– Грустный? – переспросил Веббер.
Пол кивнул, вспомнив быстрый, но отягощенный заботами взгляд человека, ожидающего тяжелых испытаний.
Солнце садится…
Морган глянул на широкий бульвар Унтер-ден-Линден с его магазинами, домами, флагами.
– А это проблема?
– В смысле?
– Встреча с Эрнстом не заставит тебя… усомниться в целесообразности твоего приезда? Она что-нибудь изменит?
Полу Шуману очень хотелось сказать «да». Хотелось, чтобы встреча и разговор с человеком растопили лед, заставили его усомниться в целесообразности убийства. Но он ответил честно:
– Нет, она ничего не изменит.
Люди потеют от жары, а Курт Фишер потел от страха.
Еще два квартала до площади, где братьев встретит Унгер, который вызволит их из тонущей страны и поможет воссоединиться с родителями.
Человек, которому они доверяли свои жизни…
Ганс поднял камень и запустил его так, что он запрыгал по воде Ландвер-канала.
– Прекрати! – зашипел Курт. – Не привлекай внимание.
– Успокойся, брат! Швыряние камней в воду не привлекает внимание. Их все швыряют. Господи, ну и жара! Давай купим имбирную шипучку.
– По-твоему, мы на каникулах?
Курт огляделся по сторонам. Людей вокруг почти не было: час ранний, а жара уже невыносимая.
– Ты видишь преследователей? – насмешливо поинтересовался Ганс.
– А ты все-таки хочешь остаться в Берлине?
– Я просто понимаю, что если мы бросим наш дом, то никогда его больше не увидим.
– А если не бросим, то никогда не увидим папу с мамой. А может, вообще никого не увидим.
Ганс насупился и швырнул еще один камешек.
– Ты видел? Три раза!
– Пошли скорее!
Они свернули на рыночную площадь, где торговцы разбивали свои лотки. На дороге и на тротуарах стояли грузовики с репой, свеклой, яблоками, картофелем, форелью из канала, тресковым жиром – товаром, менее востребованным, чем мясо, сахар, оливковое и сливочное масло. Несмотря на это, люди уже выстраивались в очередь, чтобы купить лучшее или, по крайней мере, не самое худшее.
– Вон он, смотри! – воскликнул Курт и зашагал через дорогу к старому грузовику, стоявшему на краю площади.
Кудрявый шатен прислонился к кабине, курил и листал газету. Завидев парней, он чуть заметно кивнул и бросил газету в кабину.
Дело только в доверии…
Не все люди разочаровывают. А ведь Курт сомневался, что Унгер приедет.
– Герр Унгер! – позвал Курт, когда они приблизились, и мужчина крепко пожал ему руку. – Это мой брат Ганс.
– Ах, он вылитый отец.
– Вы продаете шоколад? – спросил Ганс, глядя на грузовик.
– Я произвожу и продаю конфеты. Прежде я был профессором, но сегодня эта работа не перспективна. Образование ныне бессистемно, а вот поедание конфет – вне политики и вне времени. Поговорим позднее. Сейчас нужно выбираться из Берлина. До границы поедете со мной в кабине, потом переберетесь в кузов. В такую жару я пользуюсь льдом, чтобы шоколад не растаял, и вам придется лежать под досками, покрытыми льдом. Не бойтесь, насмерть не замерзнете. В борту я прорезал отверстия, чтобы пустить теплый воздух. Границу мы пересечем как обычно. Пограничников я знаю и подкармливаю шоколадом. Они никогда меня не обыскивают.
Унгер подошел к грузовику сзади и закрыл дверь.
Ганс влез в кабину, взял газету и стал читать. Курт вытер лоб, обернулся и в последний раз глянул на город, в котором прожил всю жизнь. Жара и дымка придавали Берлину итальянский облик. Курту вспомнилась поездка в Болонью. Отец две недели читал лекции в местном университете, и родители взяли его с собой.
Курт уже повернулся, чтобы сесть в кабину рядом с братом, когда собравшиеся на площади дружно охнули.
Он замер, широко раскрыв глаза.
Три черные машины резко затормозили у грузовика Унгера, из них выскочили шестеро в черной форме СС.
Нет!
– Ганс, беги! – закричал Курт.
Но два эсэсовца бросились к пассажирской двери кабины, распахнули ее и выволокли Ганса на улицу. Тот отбивался, пока его не стукнули дубинкой по животу. Ганс взвизгнул, перестал сопротивляться и сжался в комок, обхватив живот руками. Солдаты рывком поставили его на ноги.
– Нет, нет, нет! – закричал Унгер.
– Документы! Вывернуть карманы!
Трое задержанных повиновались. Командир эсэсовцев просмотрел их удостоверения личности и кивнул:
– Фишеры, они самые.
– Я не предавал вас, клянусь! – заверил Курта Унгер, по щекам которого текли слезы.
– Он не предавал, – подтвердил эсэсовец, вытащил парабеллум из кобуры, взвел ударник и выстрелил Унгеру в голову.
Несчастный упал на тротуар, а Курт охнул от ужаса.
– Она предала, – добавил эсэсовец, кивнув на крупную женщину средних лет, которая выглядывала из черной машины.
– Предатели! Мерзавцы! – обрушилась на парней женщина.
Это была фрау Луц, вдовая соседка, которая только что пожелала братьям хорошего дня.
В шоке глядя на безжизненное тело Унгера, из которого рекой текла кровь, Курт услышал ее надрывный крик:
