Двадцать два, двадцать три, двадцать четыре.
На пол перед дверью-решеткой легла тень.
– Понял меня?
– Да, – шепнул Ганс.
Курт обнял брата за плечи, и они повернулись к коридору.
У их камеры остановились двое мужчин, но не охранники, а седой худощавый тип в костюме и плотный лысеющий в коричневом твидовом пиджаке и в жилете. Пришедшие оглядели братьев.
– Вы Фишеры? – спросил седой.
Ганс посмотрел на Курта, и тот кивнул.
Седой вытащил из кармана листок и прочел:
– Курт. Ты наверняка Курт, – сказал он, подняв глаза. – А ты Ганс.
– Да.
В чем дело?
– Откройте камеру! – велел седой, глянув в коридор.
Снова шаги. Подоспел стражник, глянул на братьев, отпер дверь и шагнул назад, держа руку на дубинке, которая висела у него на поясе.
Посетители вошли в камеру.
– Я полковник Рейнхард Эрнст, – представился седовласый.
Имя Курт слышал. Полковник занимал высокую должность в правительстве Гитлера, хотя какую именно, молодой человек не знал. Второго мужчину представили как профессора Кейтеля из военного училища под Берлином.
– В регистрации вашего ареста написано: «Преступление против государства», но так всем пишут. Что именно вы совершили?
Курт рассказал про родителей и как они с братом пытались незаконно покинуть страну.
Эрнст склонил голову набок и внимательнее вгляделся в братьев.
– Пацифизм… – пробормотал он и повернулся к Кейтелю.
– Вы совершали антиправительственные действия? – спросил профессор.
– Нет, майн герр.
– Вы «Пираты Эдельвейса»?
Так назывались неформальные антинацистские объединения молодежи – кто-то называл их бандами, – появившиеся в знак протеста против бездумной муштры гитлерюгенда. «Пираты» тайно встречались поговорить о политике и искусстве, а еще, чтобы вкусить благ, осуждаемых партией, по крайней мере официально: попробовать алкоголь, сигареты, внебрачный секс. Братья водили знакомство с «Пиратами», но сами там не состояли. Так Курт и сказал посетителям.
– Вроде бы ничего серьезного, но, – Эрнст показал формуляр, – вас приговорили к трем годам в лагере Ораниенбург.
Ганс охнул, а Курт потерял дар речи, подумав о бедном герре Гроссмане, которого избили у них на глазах. Курт знал, что приговоренные к коротким срокам в Ораниенбурге и Дахау порой исчезают навсегда.
– Суда же не было! – выпалил Курт. – Нас арестовали час назад! Сегодня воскресенье. Как же нам вынесли приговор?!
Эрнст пожал плечами:
– Как видишь, суд был.
Полковник вручил Курту протокол, на котором среди имен десятков заключенных значились имена братьев Фишер. Рядом с каждым именем стоял срок заключения.
– «Народный суд», – прочел Курт шапку протокола.
Этот печально известный суд состоял из двух настоящих судей и пяти представителей партии, СС или гестапо. Решения народного суда обжалованию не подлежали.
Курт молча смотрел на протокол.
– В целом здоровье у вас хорошее? – спросил профессор.
Братья переглянулись и кивнули.
– Еврейской крови нет?
– Нет.
– Трудовую повинность отработали?
– Мой брат отработал, а меня не взяли по возрасту, – ответил Курт.
– У нас к вам дело, – нетерпеливо проговорил Кейтель. – Хотим предложить вам альтернативу.
– Альтернативу?
– Кое-кто у нас в правительстве считает, что некоторым людям нельзя служить в армии. Например, представителям определенных рас или национальностей, или интеллектуалам, или не доверяющим существующей власти. Я же считаю, что сила любого народа – в его армии, а по-настоящему сильная армия должна включать представителей всех слоев общества. Мы с профессором Кейтелем проводим исследование, которое, как мы надеемся, изменит взгляды правительства на вооруженные силы Германии. – Эрнст глянул в коридор и сказал охраннику: – Можете нас оставить.
– Но, майн герр…
– Можете нас оставить. – Голос Эрнста звучал спокойно, но Курту почудилось, что он неумолимее крупповской стали.
Стражник снова глянул на братьев и ушел по коридору.
– В конечном итоге это исследование вполне может изменить отношение правительства ко всем гражданам. Мы ищем людей вроде вас, чтобы помогли нам.
– Нам нужны здоровые молодые мужчины, не допущенные до военной службы по политическим или иным причинам, – уточнил Кейтель.
– Что нам нужно будет делать?
– Стать солдатами, разумеется, – хохотнул Эрнст. – Прослужите год в армии, на флоте или в авиации. В регулярных войсках.
Полковник глянул на Кейтеля, и тот продолжил:
– Служить будете, как обычные солдаты, с той лишь разницей, что мы станем следить за вашей службой. Ваши командиры будут писать отчеты, а мы по мере поступления информации – анализировать ее.
– Если отслужите год, ваше досье преступников уничтожится, – проговорил Эрнст, кивнув на исполнительный лист. – Если захотите, вам позволят эмигрировать. Впрочем, правила вывоза валюты останутся в силе: вам позволят взять с собой ограниченную сумму в марках. И обратно не пустят.
Курт обдумывал услышанное. «Например, представителям определенных рас или национальностей…» Неужели Эрнст предвидел, что евреи и другие неарийцы однажды будут служить в немецкой армии?
Если да, то что это значит для страны в целом? Какие перемены задумали эти двое?
– Вы пацифисты, – продолжал Эрнст, – другие, согласившиеся нам помочь, не стояли перед столь сложным выбором. Имеет ли пацифист моральное право служить в армии? Но мы хотим, чтобы вы участвовали. У вас скандинавская внешность, доброе здоровье, военная выправка. Думаю, благодаря таким участникам отдельные члены правительства охотнее примут наши предложения.
– Касательно ваших убеждений скажу следующее, – начал Кейтель. – Как военный историк и профессор военного училища, я считаю их наивными. Однако мы учтем ваши чувства и подберем соответствующий вид службы. Если у человека акрофобия, пилота из него не сделаешь, а если клаустрофобия, не отправишь на подводную лодку. В армии немало работы, которую может выполнять пацифист, к примеру медицинская служба.
– Со временем ваше отношение к войне и миру может стать реалистичнее, – вставил Эрнст. – Глубоко убежден, что армия – лучшая школа жизни.
«Не может быть», – подумал Курт, но промолчал.
– Впрочем, если ваши убеждения не позволяют служить в армии, есть альтернатива, – напомнил Эрнст, кивнув на исполнительный лист.
