– Слава богу, – тихо говорит он. – Если при мне еще кто-нибудь заговорит о важности программных требований, я с ума сойду. – Он смотрит на меня с удовольствием. – Тебе уже говорили, что ты здесь самая красивая?
– Не раз. – На мне платье «Хельмут Ланг» с глубоким вырезом на спине, оно выше колен, свободного кроя и поэтому движется, когда двигаюсь я, а на ногах – простые балетки «Хлоя» с зубчатым вырезом. – Иносказательно.
Эдвард смеется.
– Иди сюда.
Он заводит меня за низкую стенку. Ставит на нее бокал, кладет руки мне на бедра, его пальцы сбегают по ткани.
– Ты надела трусики, – замечает он.
– Да.
– Мне кажется, их лучше снять. Они портят контур. Не беспокойся, никто не заметит.
Я на миг застываю. Потом оглядываюсь. В нашу сторону никто не смотрит. Я как можно незаметнее спускаю трусики. Когда я тянусь их поднять, он берет меня за руку.
– Постой.
Правая его рука приподнимает край моей юбки.
– Никто не заметит, – повторяет он.
Рука скользит по бедру, потом оказывается у меня между ног. Я потрясена.
– Эдвард, мне…
– Не двигайся, – мягко говорит он.
Его пальцы скользят туда-обратно, едва прикасаясь. Я чувствую, что пристраиваюсь к нему, жажду, чтобы он нажимал. Это не я, думаю я. Я такого не делаю. Он дважды, трижды оглаживает мой клитор, а потом, без предупреждения, его палец легко проскальзывает в меня.
Он делает паузу, берет у меня бокал и ставит рядом со своим, и вдруг там уже две руки – одна сзади, два пальца ходят туда-сюда, другая спереди, углубляется, оглаживает. Шум вечеринки становится глуше. Задыхаясь, я перекладываю все заботы насчет того, что нас могут увидеть, на него. Он теперь главный. Хотя обстоятельства к этому и не располагают, меня начинает обдавать волнами удовольствия.
– Не хочешь где-нибудь уединиться? – шепчу я.
– Нет, – просто говорит он. Его пальцы решительно набирают темп. Я чувствую приближение пика. Мои колени подгибаются, и руки Эдварда поддерживают меня. И тут я кончаю, дрожа, содрогаясь на нем. Вспыхивают огни фейерверка, настоящего фейерверка, начинается лазерное шоу, которое будет видно даже в Кенте, осознаю я, возвращаясь к действительности. Вот почему все аплодируют. Я тут ни при чем. Слава богу.
Ноги у меня все еще дрожат, когда Эдвард убирает руку и говорит:
– Прости, Джейн. Мне еще кое с кем нужно поговорить.
Он направляется к, если я не ошибаюсь, самому именитому архитектору Англии, члену палаты лордов, и с непринужденной улыбкой протягивает ему руку. Ту самую, которая несколько секунд назад побывала во мне.
Вечеринка подходит к концу, а меня все еще пошатывает. Мы что, правда это сделали? Я действительно только что испытала оргазм в комнате, полной людей? Я теперь такая? Он ведет меня в японский ресторан по соседству – такой, где посередине стойка, за которой стоит шеф-повар. Посетители – японские бизнесмены в темных костюмах. Шеф-повар приветствует Эдварда как старого знакомого: кланяется, говорит по-японски. Эдвард отвечает на том же языке.
– Я попросил его выбрать для нас блюда, – говорит он, когда мы садимся. – Довериться выбору итамаэ – знак уважения.
– У тебя, кажется, хороший японский.
– Я там недавно строил кое-что.
– Я знаю. – Его японский небоскреб – изящная, чувственная спираль, исполинский бур, пронизывающий облака. – Ты тогда впервые побывал в Японии?
Я, конечно, знаю, что нет. Я смотрю, как он выравнивает палочки, чтобы они лежали строго параллельно.
– Я провел там год после гибели жены и сына, – тихо говорит он, и этот первый проблеск откровенности, доверия, меня приятно волнует. – Меня пленила не столько сама страна, сколько культура, акцент на сдержанности и самодисциплине. В нашем обществе аскетизм ассоциируется с лишениями и бедностью. В Японии он считается высшей формой красоты; это называется сибуй.
Официантка приносит две пиалы супа. Они сделаны из крашеного бамбука, такие легкие и маленькие, что помещаются в ладонь.
– Например, эти пиалы, – говорит он и берет одну. – Старые, не совсем одинаковые. Это и есть сибуй.
Я пробую суп. Что-то извивается у меня на языке – странное щекочущее ощущение.
– Они, кстати, живые, – добавляет он.
– Кто они? – встревоженно спрашиваю я.
– В бульон входят маленькие живые креветки. Шируо – новорожденные. Повар кладет их в последний момент. Считается большим деликатесом. – Он указывает на стойку, и повар снова нам кланяется. – Атара-сан специализируется на икидзукури, блюдах из живых морепродуктов. Надеюсь, ты не против?
Официантка приносит новое блюдо и ставит между нами. На нем – красный луциан, его медного цвета чешуя сверкает на фоне белых ломтиков редьки. Один бок рыбы аккуратно порезан на сасими до самого позвоночника. Но она еще жива: хвост выгибается, как у скорпиона, и обессиленно падает; рот хватает воздух, глаза тревожно бегают.
– Боже мой, – в ужасе говорю я.
– Попробуй. Уверяю тебя, это вкусно. – Он берет палочками кусочек белой плоти.
– Эдвард, я не могу это есть.
– Ничего страшного. Я закажу тебе что-нибудь другое. – Он жестом подзывает официантку, и та мигом оказывается рядом с нами. Но внезапно бульон у меня в животе грозит вернуться обратно. Новорожденные. Это слово начинает гвоздить у меня в голове.
– Джейн, все хорошо? – Он озабоченно смотрит на меня.
– Я не… я не…
У горя есть одна странная особенность – оно может накрыть в самый неожиданный момент. Я вдруг вернулась в родильную палату и держу на руках Изабель, кутаю ее в пеленку, чтобы сохранить драгоценное тепло тела – тепло моего тела, – пытаясь оттянуть момент, когда ее ручки и ножки остынут. Я смотрю в ее глаза, в ее закрытые глазки с милыми опухшими веками, гадая, какого они цвета – голубые, как у меня, или карие, как у ее отца.
Я моргаю, и воспоминание уходит, но свинцовая тяжесть отчаяния и потери оглушает меня снова, и я всхлипываю, закрываясь рукой.
– Боже мой! – Эдвард хлопает себя по лбу. – Шируо. Как я мог так сглупить? – Он что-то торопливо говорит официантке по-японски, показывая на меня, и заказывает что-то еще. Но мне уже не до еды, вообще ни до чего. Я несусь к двери.
Тогда: Эмма
Спасибо, что пришли, Эмма, говорит инспектор Кларк. Вам ведь один сахар?
Его кабинет – клетушка, заваленная бумагами. Фотография в рамке, довольно старая, на которой он в первом ряду рэгбийной команды с карикатурно большим кубком в руках. На чашке с растворимым кофе, которую он мне вручает, изображен кот Гарфилд. Как-то уж больно весело для полицейского участка.
