Сейчас: Джейн
На выходных Эдвард ведет меня в Британский музей, где сотрудник открывает витрину и оставляет нас разглядывать маленькую доисторическую скульптуру. Резьбу на ней почти стерло время, но все равно видно, что это двое влюбленных, сплетшихся друг с другом.
– Ей одиннадцать тысяч лет: древнейшее изображение секса, – говорит Эдвард. – Натуфийская культура. Натуфийцы создали первые сообщества.
Мне трудно сосредоточиться. Я не могу перестать думать о том, что Эмме он говорил то же самое, что мне. Некоторыми соображениями Кэрол я могу пренебречь, учитывая, что она не знает Эдварда, но записи в ее блокноте – это веские свидетельства, от которых отмахнуться уже труднее.
С другой стороны, думаю я, мы все грешим тем, что прибегаем к привычным фразам, одним и тем же клишированным оборотам. Рассказываем одни и те же анекдоты разным людям, иногда даже одним и тем же людям, порой одними и теми же словами. Кто время от времени не повторяется? Разве навязчивое повторение и отыгрывание – не просто заумные обозначения верности своим привычкам?
Затем Эдвард дает мне подержать изваяние, и все мои мысли немедленно обращаются к предмету в моих руках. Я вдруг думаю: все-таки удивительно, что люди вот уже столько тысячелетий занимаются любовью, хотя это, конечно, одна из немногих констант истории человечества. Один и тот же акт, повторяющийся из поколения в поколение.
Потом я хочу посмотреть на мраморы Элгина
[7], но Эдвард против.
– Залы для публики забиты туристами. К тому же у меня правило: смотреть в музее только что-то одно. Переберешь – перегрузишь мозг.
Он направляется к выходу.
Мне вспоминаются слова Кэрол Йонсон. Поведение Эдварда казалось Эмме вполне разумным, пока она была готова ему подыгрывать – то есть пока она позволяла ему себя контролировать…
Я останавливаюсь как вкопанная. – Эдвард, я очень хочу их посмотреть.
Он смотрит на меня озадаченно. – Ладно. Но не сейчас. Я договорюсь с директором… Вернемся, когда музей закроется…
– Сейчас, – говорю я. – Обязательно сейчас.
Я знаю, что звучит это инфантильно и нервически. Сотрудник музея поднимает взгляд от стола и хмурится на нас.
Эдвард пожимает плечами.
– Ладно.
Через другую дверь он проводит меня в открытую для публики часть музея. Люди шныряют меж экспонатов, словно рыбы, объедающие коралл. Эдвард идет сквозь толпу прогулочным шагом, не глядя по сторонам.
– Сюда, – говорит он.
В этом зале народу еще больше. Школьники с планшетами для набросков болтают по-французски; культурные зомби с аудиогидами и остекленевшими взглядами кивают своим наушникам; парочки, взявшись за руки, ходят по залу, точно с бреднем; толкатели колясок, рюкзачники, селфиманы. А еще, за металлическим ограждением – несколько цоколей с фрагментами разбитых скульптур и знаменитый фриз.
Безнадежно. Я пытаюсь как следует их разглядеть, но того волшебства, которое я ощутила, держа в руках маленькое тысячелетнее изваяние, как не бывало.
– Ты был прав, – сокрушенно говорю я. – Это чудовищно.
Он улыбается:
– Они и в лучшие времена не впечатляют. Если бы не сыр-бор из-за права собственности, на них никто бы и смотреть лишний раз не стал. А само здание – Парфенон – унылое, как сточная канава. По иронии судьбы, он олицетворял мощь греческой империи, поэтому только справедливо, что другая жадная империя его поклевала. Идем?
Мы заходим к нему в офис забрать кожаный саквояж, а после – в рыбную лавку, где Эдвард заказал ингредиенты для рагу. Продавец просит прощения: одной из рыб в списке Эдварда был хек, но его пришлось заменить морским чертом.
– Цена, разумеется, та же, сэр, хотя за черта мы обычно берем больше.
Эдвард качает головой:
– По рецепту нужен хек.
– Что же я могу поделать, сэр? – Продавец разводит руками. – Не поймали – не продаем.
– Вы хотите сказать, – медленно произносит Эдвард, – что утром на Биллингсгейт вообще не было хека?
– Только за дикие деньги.
– Почему же вы их не заплатили?
Улыбка на лице продавца меркнет.
– Морской черт лучше, сэр.
– Я заказывал хека, – говорит Эдвард. – Вы меня подвели. Я больше не приду.
Он поворачивается на каблуках и выходит вон. Продавец, пожав плечами, возвращается к рыбе, которую разделывал, но прежде бросает на меня любопытный взгляд. Я чувствую, что у меня пылают щеки.
Эдвард ждет меня на улице.
– Идем, – говорит он и машет рукой такси. Машина немедленно разворачивается и подъезжает к нам. Я заметила, что у Эдварда просто какой-то дар: таксисты словно сами его высматривают.
Злым я его еще не видела и не знаю, сколько он в этом настроении пробудет. Но он спокойно заговаривает о другом, словно никакого недоразумения не было.
Если Кэрол права и Эдвард – социопат, то разве ему не положено сейчас рвать и метать? Еще одно доказательство того, что она заблуждается на его счет, решаю я.
Он оглядывает меня.
– Ты, кажется, меня не слушаешь, Джейн. Все хорошо?
– Ой… прости, я задумалась. – Нельзя, решаю я, чтобы беседа с психотерапевтом отвлекала меня от того, что происходит здесь и сейчас. Я указываю на саквояж: – Куда ты собрался?
– Думал перебраться к тебе.
На секунду мне кажется, что я ослышалась.
– Перебраться?
– Если пустишь, конечно.
Я ошеломлена.
– Эдвард…
– Я тороплю события?
– Я еще ни с кем не жила.
– Потому что еще не встречала нужного человека, – рассудительно говорит он. – Я понимаю, Джейн, потому что я думаю, что мы с тобой в чем-то схожи. Ты человек закрытый, сдержанный и немного замкнутый. Это, помимо многого другого, я в тебе и люблю.
– Правда? – спрашиваю я, хотя на самом деле думаю: Я что, замкнутая? И Эдвард действительно только что сказал «люблю»?
– Разве не заметно? Мы идеально друг другу подходим. – Он касается моей руки. – С тобой я счастлив. И, мне кажется, я смогу осчастливить тебя.
– Я уже счастлива, – отвечаю я. – Эдвард, ты уже меня осчастливил.
И я улыбаюсь ему, потому что это правда.
Тогда: Эмма
В следующий раз Эдвард приезжает с саквояжем и рыбой для рагу.
Весь секрет – в соусе руйе, говорит он, раскладывая все на столе. Столько народу экономит на шафране.
