И учтите, – добавляет он, – если бы вы услышали, как я общаюсь с ретейлерами, то, наверное, решили бы, что оборот у меня – уже миллион фунтов. Ловко гонишь – фарт догонишь, так? – Он допивает шампанское. – Слушайте, хватит о ней, да? Возьмем бутылку и поговорим о вас. Вам кто-нибудь говорил, что у вас очень красивые глаза?
– Спасибо, – говорю я, уже соскальзывая со стула. – Мне надо в другое место, но я вам очень благодарна за встречу.
– Чего? – Он изображает потрясение. – Уже уходите? С кем встречаетесь? Со своим парнем? Мы же только начали. Ладно вам, садитесь. Коктейлей закажем, да?
– Нет, правда…
– Ну, немного признательности. Я вам время уделил, с вас причитается. Выпьем по-человечески. – Он улыбается, но в глазах у него черствость и отчаяние. Стареющий ловелас, пытающийся повысить свою падающую самооценку сексуальными победами.
– Нет, правда, – твердо повторяю я. Я выхожу из бара, а он уже сканирует взглядом помещение, высматривая, за кем бы еще приударить.
Тогда: Эмма
Говорят, алкоголики рано или поздно достигают дна. Никто тебе не скажет, когда бросать пить, никто не убедит сделать это. Ты сам должен дойти до точки, все осознать и тогда, только тогда у тебя появится шанс что-то изменить.
Я до своей точки дошла. Жалоба на Сола была в лучшем случае временной мерой. Он, конечно, получил по заслугам – он вечно домогался девчонок в офисе за спиной у Аманды; все знают, что он за человек, и пришла пора его остановить, но с другой стороны, мне нужно признать, что это я позволила ему напоить себя в хлам, я позволила ему сделать то, что он сделал. После неуверенности Саймона и его постоянного докучного обожания мне даже было приятно, что кому-то я нужна для эгоистичного, необременительного секса. Правда, от этого мой поступок не делается менее глупым.
Мне нужно измениться. Мне нужно стать человеком, который смотрит на вещи трезво. Перестать быть жертвой.
Кэрол как-то мне сказала, что большинство людей тратят все силы на попытки изменить других, тогда как изменить можно только самого себя, и то это невероятно трудно. Теперь я понимаю, что она имела в виду. Я думаю, что готова стать другим человеком. Не таким, который позволит всякому говну на себя валиться.
Я ищу визитку с номером Кэрол, собираясь ей позвонить, но не могу ее найти. Ума не приложу, как в Доме один по Фолгейт-стрит что-то может пропасть, однако пропадает постоянно, все подряд: от вещей из стиральной машины до наполовину полного флакона духов, который совершенно точно был в ванной. У меня уже нет сил это искать.
Но вот на котенка я не могу не обращать внимания. Несмотря на детские объявления, насчет него – я установила, что это мальчик, – никто не звонил, а он тем временем расхаживает по дому, словно он тут хозяин. Ему нужна кличка. Первое, что приходит на ум, – назвать его Котом, в честь безымянного кота из «Завтрака у Тиффани», но потом мне в голову приходит кое-что получше. Я – как мой кот, безымянный лентяй. Мы никому не принадлежим, и никто не принадлежит нам.
Пусть будет Лентяй. Я иду в магазинчик на углу и покупаю ему кошачью еду и другую провизию.
Когда я возвращаюсь, возле дома кто-то есть, мальчишка на велосипеде. Секунду я думаю, что он приехал за Лентяем. Потом я понимаю, что это тот парень, который обругал меня после слушаний о залоге.
Увидев меня, он ухмыляется и снимает с руля ведерко. Нет, не ведерко: банку краски, уже открытую. Без всякой паузы он прочно ставит ноги на землю, не слезая с велосипеда, и выплескивает содержимое на дом, на девственно чистый бледный камень, едва не попав в меня. На фасаде Дома один по Фолгейт-стрит появляется красная черта, похожая на огромный кровоточащий порез. Банка с грохотом падает на землю и откатывается, оставляя за собой красную спираль.
Мы знаем, где ты живешь, сука, выкрикивает он мне в лицо и уезжает.
Дрожащими руками я достаю телефон и нахожу номер, который мне дал инспектор Кларк. Лепечу: это я, Эмма. Вы велели позвонить, если это случится снова, и это случилось. Он только что разлил краску по всему фасаду дома…
Эмма Мэтьюз, говорит он. Он словно объявляет мое имя другим присутствующим в помещении. Зачем вы звоните по этому номеру, Эмма?
Вы сами мне его дали, помните? Вы велели позвонить, если будут новые угрозы…
Это мой личный номер. Если вы хотите о чем-то сообщить, то вам надо позвонить дежурному. Я дам вам правильный телефон. Есть чем записать?
Вы сказали, что защитите меня, медленно говорю я.
Как вы понимаете, обстоятельства изменились. Я пришлю вам номер, говорит он. Затем в трубке затихает.
Подонок, цежу я сквозь зубы. Я снова плачу – слезами бессилия и стыда. Иду и смотрю на огромное красное пятно. Я совершенно не представляю, как его убрать. Я знаю, это значит, что теперь мне придется поговорить с Эдвардом.
10. Ваша новая подруга признается, что отбыла срок за кражу в магазине. Это было давно, и она с тех пор изменила свою жизнь. Вы:
☉ Считаете это несущественным – у всех есть право на второй шанс
☉ Благодарите ее за откровенность
☉ Отвечаете взаимностью, рассказывая о каком-нибудь своем проступке
☉ Сочувствуете тому, что она оказалась в таком положении
☉ Решаете, что вам такие друзья ни к чему
Сейчас: Джейн
Я возвращаюсь со встречи с Солом Аксоем на метро, жалея, что нет денег на такси: мне делается все труднее выносить человеческое давление, въевшуюся грязь, запах влажных, грязных под конец дня тел. Места мне никто не уступает; я, в общем, этого пока что не жду, но на Кингс-кросс заходит женщина с восьмимесячным животом и значком «На борту ребенок», и кто-то встает. Громко выдыхая, она падает на сиденье. Через пару месяцев, думаю я, буду такой же.
Зато Дом один по Фолгейт-стрит – моя гавань, мой кокон. Я поняла, что откладываю сообщение Эдварду о своей беременности потому, что какая-то часть меня пребывает в ужасе от того, что Миа права и он просто вышвырнет меня на улицу. Я говорю себе, что к своему ребенку он отнесется иначе; что наши отношения сильнее его драгоценных правил, что его не смутят радионяни, коляски, настенные рисунки в детской, развивающие коврики и прочая сумбурная атрибутика родительства. Я даже вникла в фазы развития ребенка. Учитывая, что мы – родители класса А, дисциплинированные, то, возможно, наш ребенок уже в три месяца будет спать до утра, в течение года пойдет, в полтора приучится к горшку, а к трем научится читать. Ведь это не слишком долгий срок, чтобы потерпеть немного хаоса?
Но все-таки мне не хватает решимости ему позвонить.
Ну и, разумеется, какая бы безмятежность меня ни окружала, от своих страхов мне никуда не деться. Изабель родилась безмолвной и неподвижной. Этот ребенок, даст Бог, будет другим. Я вновь и вновь воображаю этот момент: ожидание, первый глоток воздуха и этот ликующий, хнычущий крик. Что я почувствую? Торжество? Или что-то посложнее? Иногда я даже ловлю себя на том, что мысленно прошу прощения у Изабель. Я обещаю, что не забуду тебя. Обещаю, что никто не займет твоего места. Ты навсегда останешься моим первенцем, моей любимой, драгоценной девочкой. Я всегда буду горевать по тебе. Но теперь мне нужно будет любить другого, и найдутся ли во мне такие неистощимые запасы любви, чтобы мои чувства к Изабель не потускнели?
