Кэрол быстро приходит в себя. – Какие чувства вы в связи с этим испытываете, Джейн?
– Я растеряна, – признаюсь я. – С одной стороны, я рада, что у меня снова будет ребенок. С другой – я в ужасе. А с третьей стороны, я не знаю, когда и что сказать Эдварду.
– Что же, давайте сначала разберемся с этим. Беременность вызывает у вас исключительно радость? Или она оживила вашу скорбь по Изабель?
– И то, и другое. Мне кажется, что родить другого ребенка – это так… окончательно. Словно я каким-то образом бросаю ее.
– Вы обеспокоены тем, что новый ребенок заместит ее в ваших мыслях, – мягко говорит она. – А поскольку ваши мысли – это единственное место, где Изабель сейчас живет, вам кажется, что вы ее убиваете.
Я смотрю на нее.
– Да. Все именно так. – Я осознаю, что Кэрол Йонсон – очень хороший психотерапевт.
– В ту нашу встречу я говорила о навязчивых повторениях – когда люди застревают в прошлом, снова и снова отыгрывают одну и ту же психодраму. Но нам также предоставляются возможности вырваться из этого цикла и жить дальше. – Она улыбается. – Люди любят говорить о чистом листе. Но по-настоящему чистый лист – это лист новый. Остальные – серые от того, что было написано на них раньше. Возможно, это ваш шанс начать все с нового листа, Джейн.
– Я боюсь, что этого ребенка так же сильно любить не смогу, – сознаюсь я.
– Это понятно. Иногда умершие кажутся нам немыслимо совершенными – идеалами, которых живым не достигнуть. Уйти от этого непросто. Но возможно.
Я думаю над ее словами. Осознаю, что они относятся не только ко мне, но и к Эдварду. Элизабет – это его Изабель; совершенная, утраченная предтеча, от которой ему никогда не освободиться.
Мы с Кэрол разговариваем еще час – о беременности, о синдроме Дауна, об аборте. И под конец я точно знаю, что мне делать.
Если у ребенка все-таки обнаружат синдром Дауна, то я сделаю аборт. Это непростое и неочевидное решение, и я буду винить себя всю оставшуюся жизнь, но оно принято.
А если я сделаю аборт, то Эдварду об этом ничего не скажу. О том, что я была беременна, он не узнает. Кто-то счел бы это нравственной трусостью. Но я не вижу смысла говорить ему о ребенке, если ребенка больше нет.
Но если результат теста окажется отрицательным и с ребенком все будет в порядке, – а ведь и доктор Гиффорд, и Кэрол всеми силами склоняли меня к мысли, что это вероятнее всего, – то я немедленно отправлюсь в Корнуолл и сообщу Эдварду, что он будет отцом.
Я прощаюсь с Кэрол, когда звонит мой телефон.
– Джейн Кавендиш?
– Да, слушаю.
– Это Карен Пауэрс из диагностического центра.
Мне удается что-то ответить, но голова у меня уже идет кругом.
– Готовы результаты исследования, – продолжает она. – Вам удобно их обсудить?.
Я стояла, но сейчас снова сажусь. – Да-да. Продолжайте.
– Назовите, пожалуйста, ваш адрес.
Я нетерпеливо прохожу процедуру подтверждения личности. Кэрол уже догадалась, кто звонит, и тоже садится.
– Я рада вам сообщить, что… – начинает Карен Пауэрс, и меня переполняет радость. Хорошие новости. Это хорошие новости.
Я снова начинаю плакать, и ей приходится повторить результаты. Они отрицательные. Полную гарантию может дать только амниоцентез, но это исследование дает точный результат с вероятностью существенно выше девяносто девяти процентов. Нет никаких оснований полагать, что мой ребенок будет нездоров. Страх ушел. Я в порядке. Остается лишь рассказать обо всем Эдварду.
Тогда: Эмма
Приходит такое чувство, будто кто-то умер. Я ошеломлена, оцепенела. Дело не только в потере Эдварда, но и в каком-то медицинском хладнокровии, с которым он ее устроил. На одной неделе я была для него идеальной женщиной, на другой все было кончено. От обожания к презрению – в мгновение ока. Какая-то часть меня уверена, что он отказывается признать, насколько он ко мне привязался, что с минуты на минуту он позвонит и скажет, что совершил ужасную ошибку. Но потом я вспоминаю, что Эдвард – не Саймон. Я гляжу на бледные, девственно чистые стены, непреклонные поверхности Дома один по Фолгейт-стрит и в каждом квадратном дюйме вижу его силу воли, его жестокую решительность.
Я перестаю есть. Становится легче: голод – как старый добрый друг, головокружение – обезболивающее от чувства утраты.
Я хватаю Лентяя и использую его как салфетку, как мягкую игрушку, как утешителя. Недовольный моей слабостью, он вырывается и скрывается на втором этаже; жаждая тепла его мягкой шерстки, я вытаскиваю его из моей постели.
Когда он пропадает, я схожу с ума от беспокойства. Потом я вижу, что дверь чулана открыта. Там-то я его и обнаруживаю: он сидит на банке полироли, прячется от меня. Этим вечером, когда я принимаю душ, электричество вдруг отключается и вода холодеет. Всего на несколько секунд, но мне достаточно, чтобы вскрикнуть от тревоги и страха. Моя первая мысль – что Лентяй каким-то образом отсоединил кабель в чулане. Вторая – что это сам дом. Что он охладевает ко мне, как Эдвард, выказывает недовольство.
Потом вода теплеет. Просто перебой, что-то на секунду нарушилось. Беспокоиться не о чем.
Я упираюсь лбом в гладкую стену душевой; мои слезы вместе с водой текут в слив.
Сейчас: Джейн
С приема у Кэрол я возвращаюсь воодушевленной и полной сил. Поворот пройден. Простым будущее не окажется, но оно хотя бы ясно.
Я вхожу в дом и замираю на месте. У лестницы стоит кожаный саквояж «Суэйн Адени».
– Эдвард? – неуверенно говорю я.
Он стоит на кухне, разглядывает диаграмму связей – мешанину налепленных на стену бумажек. Посередине я приклеила рисунок, двойственное изображение меня/Эммы, извлеченное мной из мусорного ведра.
Он поворачивается ко мне, и я содрогаюсь от ледяной злобы его взгляда. – Я все могу объяснить, – быстро говорю я. – Я знаю, что тебе не нравится, когда на стенах что-то есть, но мне нужно было разобраться…
– Убита Эдвардом Монкфордом, – тихо говорит он. – Приятно видеть, что я – не единственный подозреваемый, Джейн.
– Я знаю, что ты этого не делал. Я только что была у терапевта Эммы. Эмма врала ей, и, кажется, теперь я понимаю почему. И мне кажется, я понимаю, почему она покончила с собой. – Я медлю. – Она сделала это, чтобы наказать тебя. Прощальный, драматический жест – чтобы ты винил себя за то, что ее бросил. И мне представляется – учитывая, через что тебе к тому моменту уже пришлось пройти, – что она добилась своего.
– Я любил Эмму. – Эти слова, такие безжизненные и безапелляционные, разрывают воздух. – Но она солгала мне. Я думал, что, может быть, у меня получится без лжи. С тобой. Помнишь свою заявку? Где ты говорила о принципиальности, честности и доверии? Из-за нее я подумал, что может получиться, что на этот раз будет лучше. Но я никогда не любил тебя так, как ее.
