Нынешней осенью Скотт-Хансен значительно улучшил условия своей работы. Он сложил вместе с Иохансеном снежный обсервационный дом, напоминающий формой эскимосские снеговые хижины. Внутри у него в хижине было весьма уютно.
С потолка спускалась керосиновая лампа, свет ее отражался белыми снеговыми стенами, получалось очень яркое освещение. Здесь без всяких помех можно было работать со всеми приборами, не опасаясь резких порывов ветра. Скотт-Хансен считал также вполне нормальной «погоду» внутри домика, так как ему удавалось поднять температуру до –20° с лишним и он мог без больших неприятностей браться за приборы голыми руками. Изо дня в день он неутомимо вел свои наблюдения.
Иногда Скотт-Хансена совсем ставили в тупик таинственные движения магнитной стрелки.
Однажды – это было 24 ноября – он пришел смущенный к вечернему столу (около 6 часов пополудни) и сказал, что наблюдал очень странное отклонение магнитной стрелки на целые 24°, и что удивительнее всего: ее северный конец указывал на восток. Я не могу припомнить, чтобы слышал когда-нибудь об отклонении подобного рода. Он наблюдал также несколько раз отклонения приблизительно на 15°. В то же время в открытую дверь было заметно, что снаружи замечательно светло; по словам Скотт-Хансена, судно и лед, его окружающий, были видны так же ясно, как при лунном свете.
Никакого северного сияния, однако, нельзя было заметить, так как небо закрывал плотный слой облаков. Можно было все-таки думать, что это необычное отклонение стрелки стоит в связи с северным сиянием, хотя отклонение было восточное, а не западное, как обыкновенно
[240]. Ни о каком движении окружающего нас льда в данном случае не могло быть и речи; все было спокойно. Какие-либо другие перемещения, которые могли бы вызвать подобное метание стрелки туда и обратно в столь короткое время, не были замечены. На судне мы не ощущали ни сотрясения, ни напора.
Таким образом, такая причина вполне исключалась, и все это происшествие казалось мне крайне странным. Блессинг и я тотчас вышли на палубу, чтобы посмотреть на небо. Действительно, было так светло, что мы могли совершенно ясно различить полыньи за кормой; но ничего необыкновенного в этом не было, так как это случается здесь довольно часто.
Глава десятая. Второй Новый год
Пятница, 30 ноября. Сегодня я нашел медвежьи следы у самого носа судна. Медведь бежал издалека тихой рысцой, прошел по молодому льду в недавно замерзшей расщелине, затем, очутившись перед судном, должно быть, чего-то испугался, после чего большими шагами ушел назад в том же направлении – на восток. Удивительно, зачем он бродит в этой пустыне? Что может он здесь делать? Если бы иметь такой желудок, можно бы было пройти без пищи, по крайней мере, до полюса и обратно. Наверно, спустя некоторое время этот господин снова сюда явится, если я верно его понимаю. Если тогда он подойдет немного поближе, мы еще с ним повидаемся
[241].
Я измерил шагами полынью по левой стороне носовой части судна. В поперечнике она имеет ровно 348 шагов и, сохраняя приблизительно ту же ширину, простирается на значительное расстояние к востоку; на западе от нас она, видимо, несколько уже. Если принять во внимание, что трещина, находящаяся позади нас, имеет тоже немалую ширину, то приятно думать, что среди льдов есть достаточно места для образования таких больших пространств открытой воды. Значит, и для дрейфа места должно быть достаточно. Был бы только ветер – а его все нет!
Ноябрь в общем оказался необычайно скверным месяцем – вместо того чтобы двигать нас вперед, он отнес назад. А как он был милостив к нам в прошлом году! Нет, видно, не очень-то можно полагаться на времена года в этом обманчивом море.
Если сопоставить все вместе, то, пожалуй, зима будет ничуть не лучше лета. Да, но она должна быть лучше, – я не могу думать иначе…
Небо покрыто густой пеленой, сквозь которую лишь местами просвечивают звезды. Темнее, чем обыкновенно. И среди этой вечной ночи бродим мы, одинокие и забытые. «Весь мир освещен сияющим светом и охвачен невозмутимой деятельностью; и только здесь раскинулась гнетущая ночь, прообраз мрака, который должен потом объять весь мир».
Эта темная, глубокая, спокойная тишина похожа на бездонный, таинственный колодезь, в который ты смотришь, ища чего-то, что должно лежать в нем, – но видишь только отражение собственных глаз… Уф, эти твои старые изношенные мысли, никак не можешь ты освободиться от них. Неужели не дано тебе никакого средства уйти от самого себя! Неужели в будущем нет иного пути, кроме смерти! Но смерть неизбежна, она придет в один великий и мирный день, отворит широкие врата Нирваны и смоет тебя в море вечности».
«Воскресенье, 2 декабря. Уже несколько дней, как заболел Свердруп, слег и не встает. Надо надеяться, что ничего серьезного все-таки нет; сам-то он считает, что все это пустяки, но во всяком случае приятного мало. Бедняга, он питается теперь одной овсянкой! У него катар желудка, который он, вероятно, заполучил на льду от простуды. Боюсь, что он был слишком неосторожен в этом отношении. Но теперь дело пошло на улучшение, и он, вероятно, скоро поправится. Нам всем это служит предостережением против излишней беспечности.
Перед обедом я предпринял большую прогулку вдоль разводья, которое простирается довольно далеко к востоку и достигает местами значительной ширины. По молодому льду разводья идешь легко и приятно, как по хорошо утоптанной дорожке. А потом, когда поднимаешься опять на старые, покрытые сугробами льдины, начинаешь как следует понимать, что значит ходить без лыж.
Разница громадная! Если мне вначале ничуть не было жарко, то, когда я немного прошелся по старому льду, меня пот прошиб. Но что будешь делать? Лыжами пользоваться нельзя, – кругом такая темень, что едва видишь, куда ноги ставить, да и то летишь вдруг кувырком, споткнувшись о ледяной бугор или соскальзывая вниз между большими глыбами.
Читаю сейчас разные английские описания полярных экспедиций времен Франклина и поисков Франклина, и, должен признаться, меня охватывает восхищение этими людьми и той огромной работой, которую они проделали. Английская нация по праву может гордиться ими. Помню, я читал эти рассказы еще мальчиком, и страстное стремление уйти в природу, восхищение картинами ее, которые развертывались передо мной, заставляли громко звучать струны юной фантазии.
Теперь я вновь читаю эти книги уже взрослым человеком, который сам испытал кое-что. Мое воображение не пленяют больше романтические грезы и все же я восхищаюсь и преклоняюсь перед этими людьми. Это были люди со стальной волей – эти Парри, Франклин, Джемс Росс, Ричардсон, Мак-Клюр, Мак-Клинток, да и все остальные. Как хорошо продумано и организовано было снаряжение их экспедиций, при тех средствах, которыми они тогда располагали. Поистине, ничто не ново под луной. Большую часть того, чем я гордился, считая новинкой, применялось уже у них. Мак-Клинток пользовался этим 40 лет назад.
