Я нахожу, что в данное время самое лучшее, что мы можем сделать – это остаться на месте, кушать тюленину и, не трогая оставшегося провианта, ждать, когда или лед рассеется, или путь станет лучше. Пока что мы смастерим деревянный настил для нарт, попытаемся сделать каяки водонепроницаемыми, а затем облегчим насколько возможно наше снаряжение. Если отправиться в путь сейчас, то придется бросить на месте значительную часть тюленьего мяса и сала, а это было бы, по-моему, безрассудством».
«Воскресенье, 23 июня. Канун Ивана Купалы и вдобавок воскресенье. Как радуются сегодня у нас на родине все школьники! Люди веселыми, радостными толпами спешат за город, в чудесные норвежские леса и долины! А мы лежим по-прежнему здесь, на Севере, среди плавучих льдов, варим и жарим тюленье мясо и сало, жуем эти лакомые блюда, и не видно конца такой жизни; быть может, нам предстоит еще такая же зима. Меньше всего думал я, что в это время мы все еще будем сидеть здесь.
Одна приятная перемена, впрочем, произошла. После того как потребление продовольствия и горючего было доведено до предельно малых размеров, вдруг в нашем распоряжении и того и, другого сколько угодно, мы можем есть вволю, не жалея, когда хотим и сколько хотим. Это даже как-то не укладывается в сознании. И как вкусна эта пища! Она с каждым разом нравится нам все больше. Сало и сырое и жареное, по-моему, великолепно и отлично может заменить масло.
Мясо же тюленье, по нашему мнению, так хорошо, как только может быть хорошо мясо. Вчера на завтрак у нас был суп с вареной тюлениной и сырое сало. К обеду я зажарил прекрасно удавшиеся бифштексы, которые нам обоим показались такими вкусными, что никаким бифштексам из «Гранд-отеля» не сравниться с нашими, хотя, конечно, мы не прочь были бы запить их кружкой доброго мартовского пива. Вечером я испек кровяные оладьи на тюленьем жире вместо масла, и оладьи получились, по мнению Иохансена, первосортные. Меня нечего было и спрашивать.
Но готовить такие кушанья в палатке, на жировой лампе – удовольствие, однако, сомнительное. Если даже лампа не коптит, то чад ест несчастному повару глаза; держать их открытыми невозможно – они закрываются сами собой и бурные ручьи текут из глаз и носа. Но дело чуть было не кончилось совсем печально. Лампа, которую я смастерил из листа нейзильбера, слишком раскалилась под сковородкой, и вдруг все – и куски оладьев на сковородке и ворвань в лампе – разом вспыхнуло.
Пламя взметнулось высоко кверху. Я всячески пытался погасить его, но оно разгоралось все сильнее. Лучше всего было бы, конечно, выбросить самую лампу, но на это не оставалось времени. Палатка стала наполняться удушливым дымом, и как последнее средство я схватил горсть снегу и бросил в кипящую ворвань. Лучше бы я этого не делал. Последовал ужасающей силы взрыв, брызги горящей ворвани разлетелись во все стороны, и вокруг лампы разлилось огненное море, заполнившее палатку и поглотившее все, что находилось поблизости.
Полузадохшиеся, бросились мы оба к застегнутой на пуговицы двери палатки, оборвали ее и ринулись на воздух, радуясь, что спасли себе жизнь. После этого взрыва лампа погасла. Но, взглянув на палатку, мы увидели, что в шелковой стенке, как раз над тем местом, где стояла сковорода, прожжена огромная дыра. Пришлось пожертвовать на починку кусок парусины, служившей покрышкой для нарт. С большим трудом разожгли мы снова огонь и дожарили последние оладьи. Съели мы их, посыпав сахаром, в отличном расположении духа. Вкуснее этого блюда мы никогда не ели. Да, впрочем, у нас было более чем достаточно оснований быть в хорошем настроении: сегодняшнее наблюдение показало, что мы находимся под 82°04,3́ северной широты и 57°48' восточной долготы. Несмотря на западные и отчасти юго-западные ветры, мы за пять дней продвинулись на 14́ к югу и почти не уклонились к востоку. В высшей степени неожиданное и приятное открытие. К тому же теперь дует северный ветер, и нас, следовательно, несет в более теплые края».
«Среда, 26 июня. Разумеется, мы торжественно отпраздновали 24 июня: во-первых, исполнилось два года, как мы покинули родину; во-вторых, прошло сто дней, как мы распрощались с «Фрамом» (собственно, это не совсем так: сто дней исполнилось двумя днями раньше); в-третьих, это был Иванов день. Праздник был, конечно, полным; мы провели его в мечтах о лучшем времени, изучая карты, размышляя о шансах и видах на будущее, читая то, что было под руками: морской альманах и навигационные таблицы. Иохансен, кроме того, совершил прогулку вдоль полыньи и промазал по тюленю в разводье к востоку от нас.
Затем довольно поздним вечером был сервирован ужин из кровяных оладий с сахаром. На жировой лампе они поджаривались очень медленно и, чтобы съедать их горячими, приходилось брать оладьи прямо со сковородки; промежутки между порциями были достаточно продолжительными, и мы успевали вновь проголодаться. На закуску сварили брусничного киселя, который показался ничуть не хуже обычного, хотя брусника помокла вместе с каяком Иохансена в соленой воде. Было уже больше восьми часов утра, когда мы, сытые и довольные, заползли в спальный мешок.
В полдень я встал и сделал наблюдение за высотой солнца. Погода была такая лучезарная, какой и не запомню, – настолько давно ее у нас не было. Сидя на торосе, я поджидал, пока солнце пройдет через меридиан, грелся на солнцепеке и глядел на ледяную ширь; со всех сторон ослепительно искрился белоснежный простор. Я смотрел на разводье, расстилавшееся передо мной, блестящее и спокойное, как горное озеро, и отражавшее в себе ледяные берега. Ни малейшего ветерка, полная тишь. Солнце припекало, и мне чудилось, что я дома. Бедное человеческое существо – у тебя только и остались грезы, одни грезы. А перед тобой тяжелые, вздыбившиеся льды, громадные торосы и между ними талый снег глубиной в несколько метров, и как еще далеко тебе до юга, никто не знает.
Прежде чем вернуться в палатку, я пошел с банкой к полынье за водой для супа, который мы собирались сварить к завтраку. В это мгновение у края льдины выглянул из воды тюлень, и я стремглав понесся за ружьем и каяком. Но едва сев в каяк, я обнаружил, что он рассохся на солнце и течет, как решето. Пришлось как можно быстрее грести к ледяному берегу, чтобы не пойти ко дну. Пока я выкачивал из каяка воду, тюлень опять появился, и на этот раз я в него попал. Он заколыхался на воде, словно пробка. Я не замедлил спустить на воду свое рассохшееся суденышко, всадил гарпун в спину тюленя и затем взял его на буксир. Каяк тем временем постепенно наполнялся водой, мягкие части моего тела подмокли, а комаги и вовсе наполнились водой.
Подтащив тюленя к палатке, ободрав его, собрав всю кровь, какая только осталась, и разрубив тушу на куски, я заполз в палатку и только тогда снял с себя мокрую одежду, надел сухое белье и, развесив все мокрое для просушки на солнце, залез в спальный мешок. Теперь, впрочем, в палатке легко согреться. На припеке в ней бывает так жарко, что нам не спится, хотя мы и ложимся поверх мешка. Да, возвращаясь с тюленем к нашей стоянке, я обнаружил, что там, где выскочили колышки, из палатки торчит голая нога Иохансена. Он сладко спал, даже и не подозревая об этом. Съев по маленькому кусочку шоколада и сырого сала в ознаменование удачной охоты и просмотрев немного мои наблюдения, мы снова улеглись спать.
