Дети, похаживая около столов и любуясь на вывешенные фонари, не могли дождаться вечернего джина. В сумерки все уже были одеты в новое платье; работы все были окончены; Кын-шыцо, маленький сынишка Шилеу-лю, в новом халате и голубой атласной шапочке, был так нетерпелив, что даже нас спрашивал: «Нет ли уже джина?» Наконец, в крепости выпалили из пушки, возвещая вечерний джин; по улицам прошел сторож, ударяя в огромные медные тарелки; везде зажгли фонари. Главная иллюминация и костры должны были, однако, запылать только в два часа ночи.
Вслед за ударами джина семья и домочадцы Шилеу-лю вышли на двор и преклонили колени перед бараном, – говорю так потому, что за украшенным бараном скромного бумажного бурхана совсем не было видно. После в их квартире все время слышался смех и говор; мне казалось, что шла какая-то игра вроде наших фантов. По временам произносились как будто тосты. В других домах слышалась музыка.
10 февраля у китайцев опять начались театральные представления, на этот раз в кумирне Лаодзы, в северной крепости. Теперь, благодаря Шичинго, старшему сыну Шилеу-лю, приходившему к нам часто по вечерам и иногда сообщавшему содержание виденных нами пьес, мы могли с большим интересом ходить в театр.
В первый день в кумирне шли пьесы, где действующими лицами были древние цари, герои и божества; игра напыщенная, никто из актеров спроста не скажет слова и не сделает шага, все утрируют. Нам скоро надоело смотреть на это совершенно непонятное представление, в котором музыка вдобавок напоминала настройку инструментов.
На другой день мы попали на жанровую пьесу, благодаря Шичинго, который накануне известил нас, что пойдет интересная вещь; расписание пьес, назначенных к игре, составляемое самим амбанем, бывает наклеено на всех углах улиц, но нам эти афиши, конечно, были непонятны. Шичинго сказал, что тот день – главный день праздника; в этот день надлежит вымыться и идти в кумирню на поклонение (по словам г. Васильева, у китайцев даже в календарях указаны дни, в какие следует мыться).
По дороге в кумирню поставлены были вехи с красными фонариками для вечерней иллюминации. Не доходя театра, мы встретили экипаж, едущий за женой амбаня, – двухколесная синяя карета, запряженная мулом; кучер вел мула под уздцы, а впереди ехал верхом чиновник. Через полчаса супруга амбаня появилась в ложе с другой знатной дамой, женой шалдана, в ведении которого, если не ошибаюсь, находятся монголы. Обе дамы были с открытыми головами в искусственных цветах и с шелковыми помпонами в волосах. На них были надеты шелковые ярких цветов кофты, их прекрасные лица могли также считаться принадлежностью туалета: до такой степени от белил и румян они утратили всякую натуральность. Дамы сидели рядом и, по-видимому, очень дружески беседовали между собой. В глубине ложи виднелось еще несколько женских голов, а перед ложей снаружи стояло двое хорошо одетых детей, девочка лет десяти и мальчик поменьше; у них в волосах тоже были цветы; девочка ходила, уже переваливаясь на изуродованных ножках. Дети эти подавали огонь амбаням, светил в соседней ложе, когда те закуривали трубки.
На сцене шла в это время драма «Сан-чан-салу», т. е. «Убийца Сан-чана». К драме примешивалось много и комического элемента. Главные действующие лица – муж и его модная капризная жена, выданная за него по неволе и любящая другого. На сцене любезности мужа отвергались с очевидным презрением; наступившая ночь прошла в том, что жена пела жалобную арию, в то время как муж спал и с громкими зевками просыпался только при звуках каждого джина, которых, кстати сказать, бывает несколько. Когда просыпался муж, жена притворялась спящей. Надо прибавить, что спали они, сидя в креслах. На сцену появлялась также теща, роль которой играл кто-то очень искусно. Появилась она, напевая детскую песенку. Лицо ее было вымазано белым, кажется, с целью указать на ее хозяйственные занятия по кухне и на возню с мукой. Мать упрашивала о чем-то дочку, причем становилась перед ней на колени.
В следующий выход на сцену теща выплеснула помои из полоскательной чашки, которую несла в руках, и как будто нечаянно попала в лицо какому-то новому персонажу. Этот фарс был сыгран мастерски и возбудил, разумеется, взрыв хохота. Новое лицо в пьесе было совершенно непонятно для нас: вероятно, это был шут; лицо его было перепачкано краской, на голове красный колпачок, которым он был очень занят; в перебранке за выплеснутые помои он, по-видимому, смешил публику, претендуя больше за испорченную шапку, чем за пострадавшее лицо. Коса его была где-то запрятана, а усы, молодцевато закрученные кверху, а также чрезвычайно живая мимика и жестикуляция, – делали его скорее похожим на поляка или француза, чем на китайца.
Во время сна молодых он, очевидно, успевает обмануть тещу и подбросить какой-то предмет на стол жены. Муж просыпается, изображает живейшее беспокойство, приняв незнакомую ему фигуру за вора, и, не успев надеть верхнего платья, бросается вслед за убегающим авантюристом. Через минуту он снова появляется на сцене с признаками страха и отчаяния, ищет что-то по всей комнате, ползая на коленях и перетряхивая каждый попавшийся предмет. Жена, проснувшаяся в то время, как муж убегал за мнимым вором, подняла с полу письмо и спрятала его. Затем она надела фартук, что для нас, зрителей, должно было означать, что она взялась за хозяйство. Возвратившийся муж пристает к ней с вопросами, грозит ей. Она не отдает письма. Он на нее наступает, грозит; она защищается. Тогда муж начинает упрашивать ее, становится перед нею на колени, но ничто не помогает.
Муж садится за стол и пишет, причем содержание письма поет, что значительно удлиняет переписку. Потом опять ссора; муж бросается на жену, и дело кончается убийством. При этом лицо убийцы мгновенно покрывается кусочками красной бумаги, ловко наклеенными в минуту совершения преступления. На крик жертвы вбегает мать, но убийца успевает убежать со сцены. Убитая тоже проворно встает и скрывается в дверях. На опустелой сцене снова появляется старик в красной шапочке и за ним полицейский, который его догоняет, надевает ему веревку на шею и уводит.
Публика очень довольна такими сценами и слушает их с большим сочувствием, чем пьесы с царями. Все стараются встать так, чтобы было виднее; дети взлезали на небольшие тополевые деревца, растущие на дворе кумирни, а записные любители забрались даже на сцену к музыкантам; это были преимущественно откормленные, розовые, с маленькими припухлыми глазками, молодые купеческие сынки.
Содержание рассказанной пьесы помог мне понять Шичинго, пересказав ее содержание по-монгольски, когда, по возвращении из театра, зашел в нашу фанзу. Но когда, во время его рассказа, вошел к нам старый Кы-хао-чы, Шичинго замолчал на полуслове и сказал после, что рассказывать пьесу иностранцу считается преступлением; «ши» – будто бы священная вещь. Выдумал он это или нет, – не знаю. Если не выдумал, то весьма странно совместить – священная вещь и в то же время шутовские выходки, арлекинада, местами даже попытки поканканировать, что всегда вызывает дружный сочувственный смех зрителей. Даже пьесы с царями и богами не лишены площадных фарсов. Нахохотались над этими фарсами, надоело смотреть комедию, идут в кумирню и преклоняют колени перед бронзоволицым Лаодзы. Ради праздника бурхан был облечен в новый халат из великолепного зеленого атласа; перед ним стоял жертвенный баран, курилось много курительных свеч и горели две красные восковые.
