Несколько минут спустя после того, как я разостлал свою постель на кане и уселся на ней, пришел с поля старик-хозяин, от старости лет согнувшийся в дугу. Я, однако, не возбуждал вопроса о перемещении в чистую комнату, потому что ради этнографических наблюдений мне было полезнее оставаться в обществе хозяев-тангутов, чем провести вечер в отдельном помещении. Сами хозяева тоже, кажется, находили это для себя менее хлопотливым и с удовольствием уступили нам в распоряжение нашей компании, рассчитывая сами устроиться ночью на деревянном полу перед очагами. При огнях собрались и остальные члены семьи; тут было несколько молодых людей; один из них носил в своей шубе, как в мешке, совершенно голого рослого пятилетнего мальчика, который то совсем скрывался в своем убежище, то выставлял из него свои длинные руки и лез на шею к своему отцу или брату, определить не могу. Обитатели этой одной из неприступных тангутских крепостей были уже расположены в пользу русских хомбу стоянкой А. И. Скасси; мы, в свою очередь, постарались подогреть оставленное им доброе впечатление новой раздачей сахара, а в конце вечера мы, кроме того, пригласили их разделить нашу трапезу.
На ночь мы устроились великолепно. Я, Сандан Джимба и Талынтэр, все трое расположились на теплом кане, на котором еще оставалось места для стольких же людей. Спать на нагретом кане было очень тепло. Вероятно, немало также нагревали наше помещение и те штук двадцать сарлыков [домашних яков] и несколько лошадей, которые помещались под одной с нами крышей. Мне, впрочем, не в первый раз приходилось ночевать в таком близком соседстве с животными. Когда мы проходили по лёссовым горам, нам нередко случалось помещаться в одной пещере с нашими лошадьми.
Утром, благодаря этому соседству, со мной случился забавный анекдот. На заре, когда сон бывает тонок и внешние звуки подают повод к образованию неожиданных сновидений, мне приснилось, что я лежу не в тангутской конюшне, а в своей хорошенькой размалеванной келье в Гумбуме; будто на дворе ненастье, дождь пробил крышу и струя воды льет на мои книги и на мой письменный стол. Я в испуге поднял, разумеется, крик: «Пролило! Пролило!» – думая призвать своих слуг на помощь.
– Где пролило? – спросил меня проснувшийся Сандан Джимба.
Увидев его приподнятую седую голову возле себя, я тотчас понял, где нахожусь; дыхание, фырканье и бычьи челюсти, пережевывающие жвачку, еще лучше воротили меня к действительности. Тут только я догадался, какая это была действительность, которая меня напугала и разбудила.
Из Чуньчжи дорога в Ачун-нанцзун идет вниз по речке Чуньчжа-лунва по ее левому берегу. День был прекрасный; солнце ярко било в глаза, потому что долина направляется почти прямо на юг; желтый, а иногда и красный цвет обрывов, которыми исполосованы подошвы гор, значительно усиливал освещение долины. Снега на горах не было не только в этой долине, но и во всю дорогу от Гумбума. Долина очень населена; на расстоянии верст пятнадцати мы проехали две деревни, да, кроме того, видели несколько деревень на правом берегу. Жаль было только, что на горах не было видно лесов; на дне же долины встречалось много тополевых рощ и аллей, которые, впрочем, в это время года мало оживляли картину, так как серо-зеленый цвет их стволов и ветвей мало выделялся на серо-желтом фоне гор.
Деревенские здания на зимнем фоне гор тоже мало выделяются и не разнообразят картины. Это ряды серо-желтых, сбитых из лёсса стен, до 3 или 4 сажен высоты, без окон; иногда в них видны ворота, но часто они бывают загорожены соседними зданиями. Ничего выдающегося из этой серо-желтой массы глины. Разве где-нибудь выдастся надстройка над воротами в виде мезонина; она обыкновенно служит сеновалом; иногда в этой надстройке вставлено большое мелкорешетчатое окно, иногда четырехугольное отверстие просто забито соломой.
В тангутских деревнях всегда много видно высоких шестов, поднимающихся из дворов вроде наших скворечниц. Одни из этих шестов несут на себе флаги, исписанные молитвами; другие на вершине имеют железный трезубец, третьи – деревянную рамку, в которую вставлен род нашей детской мельницы. Эта последняя состоит из деревянного креста, на концах которого выдолблены ложки. Это лун-кор или лун-корло́ – ветряная молитвенная мельница. Кроме того, есть еще и водяные молитвенные мельницы, а также и ручные, двигаемые рукой человека. Последние тоже в большом употреблении у простого тангутского народа. Когда мы прошлым летом проезжали по тангутской стране, мы видели, что каждая пожилая женщина имеет ручную мельницу; иногда нас окружала толпа любопытных тангуток, каждая из которых вертела род зонтика, ручкой заткнутого за пазуху шубы. В долине Чуньчжа-лунвы я не заметил этого обыкновения, может быть потому, что был другой сезон.
На лучше сделанных ручных мельницах, которые встречаются у лам, обыкновенно бывает написана буддийская молитва. Вам, вероятно, случалось читать или слышать, что эти мельницы изобретены ленивыми буддистами, придумавшими возложить на стихии скучную процедуру повторения тысячу раз одной и той же молитвы. Это объяснение, конечно, подслушано у самих лам. Но едва ли можно остановиться на нем. Вероятно, оно придумано позднейшими хоньжами; гений народа. изобретавший корло, несомненно руководился какими-нибудь другими идеями. Разъяснения нужво искать, вероятно, в первобытных верованиях отдаленного времени, когда корло служило более понятным символом для народа. Может быть, оно предназначалось для того, чтобы вызывать представление о вращающемся небесвом своде или т. п., и тогда, конечно, говорило больше человеческому уму, чем теперь. На лункорах, замечу, не пишут никаких букв.
Река Чуньчжа-лунва внизу уходит от дороги вправо и скрывается в скалистых щеках, среди которых и впадает в Желтую реку; про нее можно сказать, что после светлого начала она мрачно заканчивает свою жизнь. Дорога, оставив долину реки, поднимается на лёссовые холмы и, сделав не более 100 сажен, выходит на их вершины, с которых открывается вид на долину Желтой реки. Здесь эта долина не широка, но достаточно просторна, чтоб дать большой реке сделать два-три крутых поворота. Господствующий цвет окружающих гор красный, будто вы очутились на кирпичном заводе. Мы перешли через реку по льду. В полуверсте за рекой на плоской террасе раскидалась небольшая тангутская деревушка Рчили.
В верхнем конце деревни нам встретился человек, который посоветовал нам ехать в нижний конец деревни, где живет гуани – деревенский староста. Хотя деревня состоит всего из 30 дворов, но они так разбросаны, что от одного конца до другого было далеко. Нам издали указали на дом старосты. Дом этот, как и все другие тангутские дома, стоял отдельно и был похож на крепость; снаружи ничего не было, кроме высоких стен; только с южной стороны были видны солидные ворота. К стене в одном месте была пристроена высокая башенка без окон, вершина которой поднималась выше стены дома. Эта башенка еще более делала дом старосты похожим на маленький замок.
Мы остановили свой караван в почтительном расстоянии от ворот этого замка в то время как наш трубач Талынтэр вышел вперед к воротам и криками: «Ару! Ару!» начал извещать жителей дома о нашем прибытии. Никто не показывался, хотя во дворе и слышен был по временам шорох, звуки трогаемого хвороста, визг свиньи. К счастью, в дом этот шел какой-то молодой человек. Он, получив от нас разъяснения, что нам нужно, ушел в ворота и через минуту вернулся с ответом, что старосты нет дома – ушел в верхний конец деревни.
