Дорога с полверсты идет по террасе Желтой реки, а потом входит в узкое ущелье. Голые бока ущелья состоят из разрезов красного конгломерата красного песчаника и красной, местами зеленой, глины; по сухому дну ущелья раскиданы большие глыбы гранита с крупными листочками слюды, принесенные сюда откуда-то издалека, потому что гребень хребта в вершинах ущелья состоит из тех же конгломератов. Ущелье вверху разделяется на два тесных и глубоких оврага; дорога поднимается по гребешку между этими оврагами и становится очень трудною; все мы всходили на перевал пешком, часто останавливались, чтоб переводить дух, и так устали, что на вершине перевала у всех явилось общее желание отдохнуть. Отсюда открывался вид и назад, и вперед. Позади было видно Желтую реку, извивающуюся между красными горами; влево чернелись скалы, из которых она вырывается на рчилийскую террасу. По горам местами видны деревни; некоторые из них расположены очень высоко над уровнем Желтой реки. По ту сторону реки видно чуть не всю долину Чуньчжа-лунзы, начиная от деревни Чуньчжи. Можно было пересчитать, как на карте, все тангутские деревеньки, мимо которых мы вчера проезжали.
Впереди вид был не так просторен; под ногами у нас лежала долина, проходившая поперек дороги; за ней хребет, за ним другой, отделенный от ближнего второй долиной, проходящей параллельно ближней долине. Судя по конфигурации гор, было ясно, что влево от нас обе эти долины соединяются. Талынтэр сейчас же объяснил нам, что нам осталось теперь спуститься по ближней долине до соединения ее с дальней и потом по последней подняться к ее вершине, где и стоит Ачун-нанцзун.
Спуск был безобразно крутой; животные спускались торчком вниз головой; они падали, туловище их увязало между камнями; они двигались шаг за шагом, распирая ноги. Сандан Джимбу эта дорога привела в веселое расположение духа; при каждом случае, как только нога его спотыкалась, он хохотал и приговаривал: «Вот так отличная дорога!»
Когда мы спустились и вошли в дальнюю долину, мы увидали в верхнем конце ее высокую совершенно отвесную красную скалу и на ее вершине белое здание. «Вот и Ачун-нанцзун!» – сказал Талынтэр. Но это не был самый Ачун-нанцзун, а одна из его кумирен, лежащая против монастыря. По дну долины бежит небольшая речка; следуя вверх по ней, мы вскоре поравнялись с группой белых фанз, видневшихся на высоте десяти сажен над дном долины. Это был монастырь цзонкавистов. Несколько десятков сажен далее на той же самой террасе лежит и монастырь хоней.
Поднявшись по крутой тропинке, мы очутились у больших ворот, украшенных резьбой и ведущих в обширный двор, из-за высоких стен которого видна была черепичная, китайской архитектуры крыша с позолоченным ганьчжиром на коньке
[97]. Это был ндуган хоней, т. е. главный храм. У ворот сидели на земле два тангута. Наш рчилиец с вязанкой соломы на спине взял у меня записку рчилийского старосты и обратился к ним за советом. Они посоветовали ему отнести записку в лабран, т. е. резиденцию хоньского гэгэна.
Этот лабран был тут же рядом, поэтому мы остались на том же месте, а наш рчилиец подошел к воротам лабрана и принялся кричать обычное: «Ару!» После того как он повторил это слово три или четыре раза, он был, по-видимому, позван внутрь двора и ринулся туда, держа в руке записку и не снимая с себя вязанки соломы. Немного погодя, он, все с той же вязанкой за спиной, вернулся с приказанием потерпеть у ворот. Пока мы испытывали свое терпение, к воротам выбежали две женщины с обритыми головами; это были две монахини хоньского толка. Руки их были в тесте; видно было, что они прибежали из кухни поглазеть на невиданных людей.
Минуту спустя к нам вышел молодой лама и приказал нам войти во двор. В конце двора нам указали дверь. Это была кухня лабрана. Помещение в кухне, может быть, убавляло у меня важности, но это было выгодно в том отношении, что не обязывало к большим подаркам.
Когда мы вошли в кухню, нас обдало теплом, как будто мы вошли в русский дом. Кухня имела вид обширного покоя; вдоль стены, в которой были вырезаны окна, тянулись каны, отделенные друг от друга деревянными стенками, как отделения на железной дороге. На одном таком отделении можно было улечься спать трем человекам свободно. Вся задняя стена кухни была занята полками, на которых стояла кухонная посуда.
В одном углу на глиняном возвышении лежала большая доска, на которой одна из знакомых уже нам женщин месила или катала тесто. Доска эта имела более сажени длины и около двух аршин ширины. Хоньские монастыри, как и наши, любят хлебы грандиозных размеров. На полу, на разостланных подстилках лежали два раскатанных сочня; каждый из них имел более сажени в поперечнике. Женщины, которые возились с этими сочнями, вели себя развязно, громко разговаривали, шутили, смеялись.
Только мы успели забраться на кан, как молодой лама явился с чайником и чайной посудой. Нам не позволили здесь ни есть, ни пить своего; хоньское духовенство хотело нас почтить своим угощением. К чаю явился другой лама, гораздо богаче одетый; как мы после узнали, это был ачун-нанцзунский нюрва.
Читатель, может быть, удивлен, что в хоньском монастыре я рассказываю о ламах. Действительно, это были ламы, т. е. лица, давшие обет безбрачия, но это были ламы хоньского толка. В Ачун-нанцзуне есть гэгэн хоньского толка и, кажется, не один. Наиболее важный называется Шякырсэн; нам сказали, что он уехал в местность Реков, между тем вечером мы увиделись и разговаривали с хоньским гэгэном, который был, по-видимому, не Шякырсэн, а другое лицо. При гэгэне у хоней полагается небольшой штат лам; эти ламы одеваются в шубы и безрукавки и только иногда сверх шубы на плечи накидывают маленькую орхимджи. Вот таких-то лам человек пять или шесть и живет в хоньском Ачун-нанцзуне. Сами хони в Ачун-нанцзуне не живут; они все семейные и живут по деревням, а в Ачун-нанцзун являются только для совершения богослужения.
После чая нюрва предложил мне пойти в храм. Снаружи этот храм оказался похожим на ламаистские храмы. Он был двухэтажный; нижний этаж был построен в тибетском стиле; верхний, значительно меньше нижнего, в китайском; крыша нижнего этажа образует террасу вокруг верхней надстройки. Особенность хоньского храма в его наружном виде состоит только в том, что он имеет четыре двери, по одной на каждой стороне. Впрочем, входят только в одни, которые против алтаря. Мне говорили, что следовало бы иметь не четыре, а восемь дверей, но ачун-нанцзунский монастырь – бедный и не имеет возможности сделать восемь дверей.
Внутри храма у задней стены помещались три большие статуи; среднюю мне назвали Урджян-рембучи, по его правую руку Джучжи, по левую zа. Перед статуей Урджян-рембучи поставлен длинный стол, на котором, кроме курительниц и других священных предметов, стояли две небольшие статуэтки, около 1 фута высоты каждая; их мне назвали одну Иши-Чорчжиль, другую – Мандарави. После мне сказали, что это две жены Урджян-рембучи.
