Когда мы остановились лагерем около Модот-обо на Торхолик, к нам вечером доносились со всех сторон удары бубна, и наш проводник говорил, что в окрестностях живет до десяти шаманов и шаманок; это место, по-видимому, было особенно священно для них. В урянхайской земле шаманов, и женщин и мужчин, много; женщин как будто даже больше, чем мужчин. Нам хотелось видеть этих прославленных прорицательниц, но от нас потребовали, чтобы мы подарили шаманке белую лошадь и пять разноцветных кусков материй: после объяснилось, что куски не означали целых кусков, а могли быть и небольшими, а лошадь только посылалась за шаманкой, но не поступала в ее пользу. Шаманка эта была еще молодая женщина, и, когда мы приехали к ней, она только что кончила винокуренье, и все присутствующие пили еще теплую орыхи, т. е. молочную водку, и были несколько навеселе, хозяйка также; наш проводник, монгольский бичечи (писарь), был здесь, как свой, а настоящий хозяин, несмотря на веселое общество, собирался уехать в тот же вечер в табун.
Окружающие нас монголы говорили, что бичечи пользуется в этом доме правами друга несколько более, чем бы это следовало; но, по-видимому, это не особенно скандализировало окружающее нас общество. На другой день шаманка с своими приятельницами приезжала к нам, опять происходили переговоры, но нам все-таки не удалось видеть, как шаманит Джаппай. Джаппай держалась с такой независимостью и свободой, какой нам не случалось наблюдать у монголок, но было ли это ее личной особенностью, или она держалась так потому, что была шаманка, не могу сказать. Несколько позднее, на р. Елегес, мы видели урянхайскую шаманку: она не производила никакого импонирующего впечатления, была одна и, кажется, боялась нас, русских. Камлать (шаманить) у нас она не согласилась, и мы должны были отправиться для этого в урянхайскую юрту. Мы приехали к ней, когда было уже совсем темно; юрта была бедная, закоптелая и тесная; нас приехало довольно много, и мы едва разместились на рваных войлоках, постланных у стен юрты; между нами и очагом едва оставался проход. Эта шаманка, во время своего камланья, оставалась в своей обыкновенной одежде у нее был только бубен.
По-видимому, она сильно волновалась и потому долго не могла отдаться экстазу; пела она мало, а все издавала какие-то звуки, по ее мнению, подражающие крику различных животных, или, может быть, духов, – она рычала, скалила зубы, протягивала к людям руки, как кошка, желающая царапать, бросалась на людей и на камни очага. Окружающие жалели ее, останавливали, говорили: «Ах, бедная!» Муж ее, когда она подходила близко к очагу, кричал ей: «Джидек! Джидек! Пук!», что в переводе означало: «Вонюче, погано». Затем с ней сделался припадок: она упала в конвульсиях, лицо стало дергать, изо рта показалась пена; полежав несколько минут, она встала и докончила камлание, т, е. опять стала бить в бубен и предсказывать. Камлание это оставило во мне самое неприятное впечатление. Совестно было, что мы устроили для себя зрелище, стоившее бедной женщине, очевидно, много душевных и телесных напряжений, тем более что в ее камланье не было ничего поэтического.
Гораздо лучшее впечатление произвело на нас гаданье или камланье другой урянхайской утаганы
[121] – девицы, жившей на южной стороне Танну-Олы. Самая обстановка была тогда очень поэтична. Юрта утаганы стояла в лесу больших тополей и лиственниц; она была велика и убрана довольно богато и чисто. Но и там, по случаю предстоящего камланья, железный очаг был вынесен из юрты и на огнище были положены три камня, на которых и ставился котел, когда было нужно совершать курения и возлияния. Сама утагана Найдын была здоровая и довольно красивая девушка, одетая нарядно, держалась она смело и, пожалуй, даже повелительно; все прочие члены семьи, мать, брат, слушались каждого слова Найдын. Все принадлежности камланья: ерень, т. е. шнур, увешанный лентами и протянутый в переднем углу юрты, несколько вправо от входа, шаманский плащ, шапка, сапоги, – были новы и сделаны с некоторой кокетливостью, насколько это было совместимо с традиционным покроем всех этих вещей, сшитых из замши, сделанной из шкур дикого козла; но украшения были сделаны из материй, и в них выказывался изящный вкус Найдын.
Плащ всякого урянхайского кама имеет на себе массу бахромы, нашитой по всей его длине, начиная сверху донизу, точно также и по рукавам, вдоль всей руки. Обыкновенно эта бахрома делается из нарезанных тонко ремешков, вперемежку с которыми пришиты бывают изображения змей и различные шкурки зверей; иногда тут же пришивают железные изображения различных животных, какие-то погремушки и иногда даже колокольчики. У Найдын преобладали ремешки и змеи и были железные погремушки; две змеи на спине были больше других и головы их были сшиты более искусно, с глазами, обозначенными бисером, с раскрытой пастью и с ушками; они назывались алтын-баштыг Амырга джилан, т. е. шестиглавая или, может быть, златоглавая змея Амырга.
На плечах плаща были нашиты пучки совиных перьев; такими же перьями был обшит воротник. Шапка Найдын состояла из довольно широкого околыша или повязки, из пунцового сукна, нашитого на замшу; по сукну были нашиты мелкие раковины, джилан-баш (змеиные головки) по-урянхайски; верхний край повязки густо обшит совиными перьями, а нижний край – бахромой, которая спускалась на лицо Найдын и совершенно его закрывала до рта. Совиные перья на шапке торчали кверху и, распушаясь, делали эту шапку похожей на диадему. Сапоги Найдын были с мягкими подошвами, и на носках их были вышиты глазки. Змейки, украшавшие плащ, назывались лосунай аймын, т. е. царство дракона, если перевести на наш язык.
Бубен у Найдын был такой же, как и у других камов
[122].
Когда мы приехали в юрту Найдын, ерень уже был протянут и бубен просушивался над огнем, что всегда делается перед камланьем; брат Найдын, время от времени, пробовал его звук, ударяя по бубну колотушкой и снова начиная повертывать бубен над огнем всеми сторонами. Потом на очаг посыпали можжевельник; мать Найдын полила на камни очага молока, побрызгала им в отверстие юрты и затем приступила к одеванию утаганы. Перед еренем был постлан войлочек; став на него лицом к ереню и задом к огню, Найдын начала камлать, т. е. бить в бубен и при этом раскачиваться всем телом. Она держала бубен в левой руке за перекладину внутри его. Сначала следовали два удара кряду, причем бубен держался у левой ноги, затем сильным взмахом бубен переносился к правой ноге, и здесь делался удар, получалась дробь марша. Голова шамана постоянно наклоняется; сначала вся шаманская пляска состоит из этих движений, вызываемых ударами в бубен, затем уже следуют разные вариации, но все время ноги шамана остаются почти неподвижны, и двигается только верхняя часть туловища, иногда с изумительной быстротой. Пляска и музыка Найдын была очень энергична.
