Обедали мы с княгиней только вдвоем. Обед был китайский и по-китайски сервирован; княгиня, видя мое затруднение с круглыми палочками, велела подать мне четырехгранные, которыми было несколько удобнее ловить рис и прочую мелочь с китайских блюдец.
Жизнь этого дома, насколько мне удалось наблюдать ее, дала бы прекрасный материал писателю исторических романов из эпохи нашей Петровской реформы: с одной стороны – монгольская обстановка жизни с простотой и бесцеремонностью нравов, продолжаемая всеми домочадцами; с другой – новая, более утонченная культура, насильно навязанная по воле главы семейства. У нас это была культура европейская, там, в доме Джунгарского князя, китайская, но такая же чуждая многим ненавистная.
Говорят, что все остальные князья в Ордосе не любят Джунгарского князя, как приверженца китайских порядков и новатора. Увидать, как живут приверженцы старых порядков, нам не удалось. Настоящий ван Ордосский не захотел нас принять, когда мы были у него в хошуне. Он большой старовер, говорят. Только впоследствии, уже на возвратном пути в Россию, когда мы от озера Кукунор шли прямо на север, на самой границе Гобийской пустыни, разделяющей Монголию на Южную и Северную, мы встретили другого монгольского владетельного князя, вана племени торгоут.
Здесь все было иначе, чем в Джунгарах. Ван жил так же, как и все его подданные, чисто пастушеской жизнью, в юртах, перекочевывая несколько раз в год. На границе торгоутской земли были китайские города и деревни, были пашни: китайцы, кроме пшеницы и гороха, сеяли на них даже рис и хлопчатник, хотя и тот и другой родились тут плохо; в деревнях и городах встречались фруктовые деревья, – все это исчезло вместе с последними китайцами. В торгоутской земле кругом не было видно ни домов, ни пашен, под ногами были галька и кустики плохой травы, да по берегу большой реки Эдзин-Гола, вдоль которой мы шли, тянулись неширокой полосой луга, с жесткими злаками и иногда камышом; изредка встречались рощицы старых корявых тополей, и под ними обыкновенно были видны две-три бедные торгоутские юрты. Несмотря на такой вид страны, мы рады были оставить культурный Китай и с удовольствием встречали монгольских всадников, неизменно всегда обменивавшихся с нами своими приветствиями: «Менду! Амурсаик!» Звуки, мало для нас понятные, но тем не менее их приятно было слышать.
У торгоутского вана мы рассчитывали отпустить китайских возчиков на телегах и нанять верблюдов для перехода через Гоби. Переговоры, по обыкновению, затянулись, и мы зажились на берегу Эдзин-Гола. Между нашим лагерем и ставкой вана, которую можно было видеть от нас в бинокль, завязались частые сношения, сначала через прислугу. Когда переговоры приближались уже к благополучному концу, торговля через посредников кончилась и ван побывал у нас в лагере, получила и я приглашение приехать к жене вана. Зная, что меня ждет уже знакомая мне монгольская обстановка, я не очень волновалась, гораздо меньше, чем тогда, когда приглашение получалось от какой-нибудь китаянки, где я ожидала встретить тысячу непонятных мне церемоний. Старику Сандан Джимбе и мне оседлали наших лошадей, и мы отправились; на полдороге нас встретил какой-то молодой человек, брат княгини, как я узнала впоследствии.
Вид вановской стоянки не имел в себе ничего внушительного, – он походил на всякий другой aул, состоящий из нескольких юрт. Правда, войлоки на двух-трех юртах отличались белизной, зато остальные юрты имели обычный закоптелый и некоторые даже совсем растрепанный вид, как жилища бедняков в Монголии. Перед одной из белых юрт стояли торчаки, т. е. мачты, как и перед домом Джунгарского князя. Оживления в лагере при нашем приближении не было заметно, напротив, люди как будто куда-то попрятались; впрочем, две женщины подошли помочь мне сойти с лошади и провели нас в юрту, где никого не было и ничего не было из того, что обыкновенно бывает в жилых юртах. Не успела я выслушать от старика объяснение, что эта юрта заменяет здесь приемную для просителей или служит канцелярией, как нас позвали куда-то дальше; мы перешли к следующей, самой большой юрте, и у дверей ее меня встретила высокая монголка, за халат которой цеплялось четверо ребятишек.
По костюму, по тому, что она встретила меня на улице, и по застенчивым манерам я приняла эту женщину за няню или за приближенную слугу княгини; но в юрте, когда она усадила меня и сама села напротив и стала занимать меня разговорами, я начала думать, что это и есть сама княгиня; чтобы убедиться в этом и видя, что в обстановке юрты все показывало, что женщина не живет тут, я рискнула предложить вопрос: «Не пойдем ли мы в юрту княгини?» На это мне ответили: «Нет, будем-те лучше здесь сидеть». И я поняла, что женщина в нанковом халате, довольно-таки позатасканном, в грубых кожаных сапогах, – и есть сама княгиня, и что мальчики и девчонки в таких же халатах и сапогах – дети вана. Княгини в халате цвета крем и в золотом расшитых туфлях здесь, очевидно, я не могла рассчитывать встретить.
Вместо каменного дома, наполненного предметами роскоши и культуры, у вана приемная юрта выказывала некоторую претензию на роскошь в обстановке, впрочем, она только еще сильнее выдавала его бедность. Здесь, например, стены были обтянуты пунцовой шерстяной материей, чего не бывает у простых монголов, и главное место против очага занимало низенькое кресло с пунцовыми же подушками, – это, по-видимому, было место самого вана. Киотка с бурханами и китайские лакированные сундуки по стенам представляли уже обычное явление во всех зажиточных юртах. Пол покрывали кошмы, обшитые дабой. Самой заметной особенностью юрты, может быть, следовало признать то, что очаг в ней был обделан в дерево и на нем стояла круглая железная печь, – это нововведение еще очень недавно распространилось в Монголии и встречается нечасто.
В юрту вошло несколько монголов с шариками на шапках; перед нами поставили скамеечки, заменяющие столы, и стали подавать чай в фарфоровых чашках. Все это было так же, как и во всех других юртах, разве только, что печенье у обыкновенных обывателей случалось в юртах лишь раз в году, в праздник, но, может быть, оно и здесь подавалось только ради гостей. После чаю нам в тех же чашках подавали пельмени. Хозяйка дома почему-то не пила чаю с нами, и я подозреваю, что фарфоровой посуды в доме больше не было и что обыкновенно у них употребляются деревянные чашки.
Чиновникам скоро надоело играть в гости, и они ушли и увели моего Сандан Джимбу угощать кумысом. После этого наша беседа с княгиней пошла успешнее. Я отдала ей маленькие подарки, которые привезла для нее; ими сейчас же завладели дети, и, пока они были заняты этим, мы пробовали занимать друг друга, говорили о погоде, о жаре, о мошках, от которых житья нет на берегах Эдзин-Гола; говорили о том, что рынок от их мест очень далеко, за всем, что им нужно, раз в год они посылают через Гоби в Куку-Хото, – там главный рынок монгольских товаров. Княгиня сравнивала мою странствующую особу с собой, которая не видала ничего, кроме своих степей.
Я спрашивала, применяясь к обстоятельствам, начинает ли ее старшая девочка приучаться к хозяйству, на это мне отвечали, что «овец она уже может доить, но коров – еще нет». Княгиня прямо не жаловалась на бедность, но ее печальный вид, старые халаты и стоптанные сапожки ребятишек, убранство юрты, которой старались придать возможно торжественный вид, – все это очень красноречиво говорило о бедности и о том, что и в степи величие без соответствующего – вещь не легкая. Особенно поражали нас своим попрошайничеством и своими лохмотьями слуги князя: они часто являлись в наш лагерь и просили еды и, главным образом, всякого платья. Как ни обносились наши рабочие за время дороги, они все еще находили возможным отдавать свои обноски княжеской прислуге.
