Оказалось, что наше поселение в доме внесло разделение в семью. Из-за чего выходили ссоры, я не могла решить; но дело в том, что Тунджу с ребятишками не пустили жить в дом младшего брата, и они, несмотря на зимнее время и холод, доходивший иногда до 20°, должны были спать в конюшне, на холодных нарах, день проводили на веранде, а стряпали в нашей печке.
Тунджи вставала рано, еще до свету, отец – позднее; но когда и он встанет и наденет на себя шубу, которою семья была одета на ночь, Чиджа, а за ней и Больджуха начинали плакать в конюшне. Тогда, если мать бывала дома, брала младшую дочь на руки и согревала своим теплом, а старшую посылала поскорее на солнышко, т. е. на веранду, и рекомендовала одеваться в ее дневной костюм там. В те дни, когда матери и отца не было дома, Больджуха утром не умела утешить озябшую Чиджу; она и сама принималась плакать. Кусочек хлеба с маслом или медом всегда, впрочем, был в состоянии ее утешить.
Хозяйство нашего хозяина разрушалось с каждым днем. Торговля шла у него неуспешно. Лавочку он должен был закрыть, а за долги у него увели корову с теленком и осла; оставались одни свиньи, и потому вся хозяйственная нежность Тунджи сосредоточилась на них. Она уже мечтала о будущих поросятах, а свинья начала таскать всякое плохо положенное тряпье в печку, под нашим каном, приготовляя там гнездо своим будущим детям. Но все эти мечты разлетелись. Раз в одно несчастное утро, у нас на дворе появился китаец, начал что-то шуметь с хозяином, напоследок забрал свиней и, кроме того, снял с мужа Тунджи шубу и оставил его в одном холодном халате. Наш Очир принимал горячее участие в споре с китайцем и даже пришел к нам с негодованием сообщить о том, что китаец снимает последнее с человека, что эта шуба – единственная теплая одежда на всю семью. Но Очир был дикарь-монгол и потому, естественно, мог возмущаться таким поступком, а мы оказались на высоте своей европейской цивилизации и решили, что нельзя помешать ограбить человека на законном основании за долги.
Сочувствие наших соседей тоже, по-видимому, было не на стороне нашего хозяина, который, как оказалось, всем в околотке был должен. Меня в этом случае удивляла та покорность судьбе, которую выказывала Тунджи. Русская баба в подобных обстоятельствах отводила бы душу, ругаясь, а Тунджи все молчала. Тут я вспомнила, как Сандан Джимба, расхваливая своих санчуанок, говорил: «У нас утонченные обычаи!» С увеличивающейся бедностью Тунджи становилась еще боле кроткой и смиренной в своих отношениях с окружающими, а ее энергия в работе как будто возрастала. Дома у нее было мало дела, и она часто стала уходить на работу в люди или в свою родную деревню к отцу, чтобы заработать там хлеба для семьи.
Время наступало горячее для всех хозяек: приближался праздник Нового года. Все в Нидже усердно шили новые ватные платья для всех членов семьи и новую обувь, чтобы обновить наряды в день Нового года. Кто не нуждался в ватном, шили холодное платье, обшивали детей, вообще спешили покончить со всем шитьем в доме, потому что вслед за цаган-саром у санчуанцев начинаются полевые работы. Шить Тунджи было нечего; правда, чтобы не отставать от других, и она вышивала какие-то плисовые лоскутки, которые, по ее мнению, должны были украсить башмаки ее мужа, но самих башмаков ей так и не удалось сделать. Взамен рукоделья Тунджи деятельно принялась за кучу земли, лежавшую у нас перед воротами, и усерднейшим образом разбивала эту землю колотушкой и разрыхляла лопатой.
Такие кучи земли виднелись и перед всеми другими домами в нашем околотке, и, кажется, хозяйки одна перед другой гордились величиной этих куч, выросших, главным образом, благодаря их усердию. С вечера в сумерки обыкновенно все широнголки отправляются на пашню, если она близко, или куда-нибудь на дорогу, в поле, и, наложивши там корзину земли, приносили ее домой; землю эту посыпали под ноги скоту и также в тот угол двора, который назначался для всяких нечистот, а рано поутру женщины опять сгребали эту землю, перемешанную уже с навозом, и сваливали в кучу перед воротами. К весне, когда в день земля уже оттаивала, хозяйки по вечерам принимались разрыхлять ее. Тунджи предавалась этой работе с увлечением всякую свободную минуту; часто даже, несмотря на свою забитость, она такой властной рукой подавала свою девочку мужу, если только он попадался ей на глаза, и, сказавши: «Досуг ли теперь мне с ребенком сидеть!», убегала за ворота пересыпать свою кучу. Она нисколько не подозревала, что я смотрела на такой порядок вещей с удивлением, что мне казалось гораздо приличнее матери сидеть с ребенком, а мужику заниматься удобрением.
В последние дни перед праздником деятельность Тунджи усилилась еще в другом направлении. Она, кажется, решилась перепечь всю бывшую у них в запасе муку; напекла булок из пшеничной, но так как ее было мало, то она принялась печь лепешки из гречневой и напекла их два мешка. В своей заботе о будущем она совершенно не принимала во внимание, что эти лепешки сохли и даже покрывались плесенью; она тщательно берегла их, даже принесла один мешок ко мне, уверяя, что в ее помещении лепешки утащат собаки, но я подозревала, что она просто боялась того, что ее муж и дети нападут на запасы и съедят их раньше положенного срока. Стремление настряпать на целый месяц скоро объяснилось; тотчас после цаган-сара, как наступили полевые работы. Тунджи ушла к отцу и работала у него, с тем чтобы после взять осла и вспахать свою маленькую пашню. Работали в это время все крестьяне очень усердно; но на нашем дворе особой деятельности не было заметно.
Муж Тунджи, по-видимому, считал себя вправе совсем отказаться от полевых работ, потому что он в это время считался нашим поваром вместо ушедшего Очира. Брат-торговец не торопился со своей пашней, рассчитывая нанять осла, когда другие управятся с пахотой. Одна Тунджи работала усердно, без отдыха, по-видимому, с увлечением. По временам Тушнюр и бабушка выходили за ворота помогать Тунджи насыпать земли из кучи в корзины; но как только Тунджи угоняла осла с корзинами на пашню, они возвращались в дом к прерванным занятиям, и следующие корзины Тунджи уже опять насыпала одна. Когда я выходила в это время к ней за ворота, она, не отрываясь от работы, пробовала приобщить и меня к своим интересам; она с восторгом указывала на величину кучи и, как кажется, выставляла на вид ее достоинства; знаками, за недостатком понятного языка, она показывала мне, какую она надеется вырастить пшеницу в поле, получившем такое удобрение, и как хорошо будет, когда впоследствии на сорном дворике она посадит капусту, а на том месте, где лежит теперь удобрение, посадит мак. Я плохо понимала Тунджи, тем не менее передо мной вставал такой симпатичный образ земледельца, забывающего о себе и о своих трудах в мечтах об урожае, что и теперь мне очень жаль, что нет у меня таланта описать вам Тунджи такою, какою я стала знать ее после этой весенней работы.
В марте, когда только еще самые ранние посевы стали зеленеть, мы уехали из Ниджи. С Тунджей мы встретились еще раз поздней осенью того же года. Каков был у нее урожай, я не знаю; может быть, и хорош, но не на пользу пошел он ей. Муж ее окончательно бросил хозяйство и ушел в соседний город работать в кузницу; младший брат, соскучась кормить его семью, ушел из дома, поселился в китайской части деревни и занялся там торговлей. Тунджи жила в опустелом доме, где когда-то жили мы; в его стенах буквально ничего не было. Она была беременна, но, несмотря на это, на целые дни уходила из дома, собирая по горам кое-какие кусты и сорные травы на топливо к предстоящей зиме. Больджуха и Чиджа сидели теперь одни на опустелой веранде. Больджуха, такая веселая раньше, теперь, по-видимому, начинала стыдиться своей бедности и уже не любила играть с другими ребятишками. Тунджи жаловалась на одиночество и боялась предстоящих родов в опустелом доме; старуха-свекровь не хотела жить с ней и терпеть нужду, жалуясь на сына, который умел только все проживать. Кто прав, кто виноват, не нам было судить; но ужасно было жаль видеть это полное разрушение благосостояния семьи.
