– Боже, да ты настоящий маньяк! – стонала под ним женщина. – Наверное, когда ты был молодым, баб из твоей комнаты выносили замертво!
«Сучка! – думал он. – Когда я был молодым, у меня ни комнаты не было, ни женщин…»
Все это время он смотрел на ее слегка вросшее в безымянный палец обручальное кольцо, пока ее ладони судорожно сжимали балконные перила, скрытые опущенными жалюзи.
Когда он время от времени приезжал (в основном по случаю похорон немногочисленных родственников) в родной город, который был вынужден покинуть побежденным, его принимали в самых замкнутых обществах, и он с вдохновением отлавливал бывших девчонок, в которых когда-то был влюблен. Некоторое время спустя у него скопилась приличная коллекция старых, прежде неоплаченных, а теперь наконец воплощенных любовных страданий, и каждая новая победа в этой долгой охоте за нежной зрелой дичью все больше опустошала и разочаровывала его, потому что навсегда освобождала от желаний и прежних заблуждений. Может ли быть что-то более трагичное, нежели судьба человека, который наконец-то получил все, что желал?
Почему он так невзлюбил этих женщин? За провинциальную сентиментальность – они любили цитировать и декламировать Есенина, Лорку и невыносимо печального Тагора – они цеплялись за него, видя в тайной связи одну из возможностей погрузиться в увлекательную жизнь, куда более приятную, чем существование с наскучившими мужьями, которым давно уже надоели. Для незамужних и разведенных – почему бы и нет? – он был одним из последних шансов, хэппи-энд в конце зря растраченной однообразной жизни, скучного кино, от которого они сейчас уж точно избавятся… Ему мешал их акцент, от которого он отвык и даже жалкие следы которого ненавидел в своем говоре, отсутствие воображения и утонченности, к которым он со временем так привык, но больше всего ненавидел за то, что они изо всех оставшихся сил и по всякому поводу выпячивали свои прежние прелести, тем самым сверх меры обнажая то самое волшебство, из-за скрытности которого он их некогда обожал. Бывшие обладательницы буйных причесок и теперь не упускали возможности время от времени как бы закидывать назад некогда роскошные гривы, прежние длинноногие красотки то и дело забрасывали ногу на ногу, а те, у которых ноздри некогда были совсем как у породистых кобылиц, демонстрировали теперь дрожащие кроличьи мордочки…
Ни в одной из многочисленных драм, романов и опер про Дон Жуана, сына испанского адмирала четырнадцатого века, ставшего символом покорителя женских сердец, не разъясняется до конца роль его матери. Наверное, Дон Жуан, как и Боб Деспот, с раннего детства страдал без материнской любви. Этот неудовлетворенный соблазнитель, любовник и сокрушитель женских сердец, по существу, был самым несчастным созданием в мире. Напрасно он постоянно пытался спрятаться от жизни в нежном и пахучем женском естестве, в панике пытаясь обрести там защиту, а если ему на короткое время и удавалось нечто подобное, то он быстро догадывался, что эти нежность и запах не имеют ничего общего с туманным воспоминанием о потерянной матери. Вот чего хотели Дон Жуан и Боб Деспот – найти в одной женщине и любовницу, и мать! Слишком часто сурово обходящийся с брошенными женщинами, Боб одновременно был самым ранимым любовником в мире.
Nobody knows the trouble I’ve seen
Боб Деспот в течение многих лет одну за другой хоронил прежние иллюзии, со страхом и отчаянием приближаясь к первой и самой большой любви – прекрасной Елене. Если и она, как прочие ровесницы, превратилась в монстра средних лет, и если он, думал Боб, наконец завоюет ее и разочаруется в долгожданной добыче, все долгие годы невыразимой страсти, которые он мечтал о ней, сотворяя образ из собственного пламенного воображения, пропадут пропадом. Что тогда станется с его жизнью? Не станет ли она бессмысленной? Какой-то частью своего сознания Боб желал иной победы: хотелось увидеть Елену, сломанную жизнью, – он, который сегодня выглядел куда лучше двадцатилетнего Дориана Грэя, вечно молодого соблазнителя, у которого старились только спрятанные на чердаке чувства. Он много лет оттягивал эту встречу, собирая разрозненные сведения о Елене, но, вопреки самым пессимистическим прогнозам, не мог погасить старое, болезненное желание. Он боялся завоевать ее, остаться, добившись окончательного успеха, без ничего, опустошенным, высохшим, заледеневшим трупом на покрытой вечными желаниями вершине Килиманджаро. Эта девушка никогда не любила его, он перенес из-за нее многократные муки и унижения. Казалось, что все, чего он добился в жизни, было сделано ради того только, чтобы она заметила его, полюбила и хотя бы недолго побыла с ним. Она была соучастником многих его ночей, проведенных на грани самоубийства; только ради нее он побеждал куда как более сильных противников, искал дьявола и находил его, сталкиваясь лицом к лицу, – рисковал, потому что ему нечего было терять. Только из-за нее он вел свою тайную личную войну против всех, а она все это время даже не замечала его. Жила собственной исключительно усредненной жизнью в их родном городе Сараево, не интересуясь доказательствами своей привлекательности, совершенно равнодушная, далекая как никогда… Он крепко держал вожжи своей жизни и мог делать все, что хотел, но становился меньше макового зернышка, стоило хоть чуть приблизиться к ней, пусть даже во время звонка из телефона-автомата. Набрав заученный на память номер телефона Елены (математическое выражение любовного шифра, который он шептал словно молитву), он вслушивался в хрипловатый, чувственный голос, тягуче повторяющий: «Аллооу? Аллооу?» – и молчал, проваливаясь от стыда сквозь землю, придерживая трубку около уха до тех пор, пока она не бросала свою. Короткие гудки. В тысячный раз он понимал, что находится в ее власти, и молил о том, чтобы выйти из этой схватки победителем. Если кто-то должен в ней погибнуть, то пусть это будет она, состарившаяся мещанка, с помощью странной магии установившая над ним таинственную власть.
Он боялся увидеть ее, и, как ни странно, ни разу не встречался с ней после того давнего выпускного вечера, который с такой болью и на все времена выжег на его характере и жизни унизительное клеймо. Это случилось много лет тому назад, и тем не менее однажды весною Боб Деспот, прогуливаясь по набережной Миляцки, вдыхал все тот же пьянящий запах, как будто ничего не изменилось после того самого проклятого выпускного. Навстречу ему шли распоясанные группы выпускников, пьяными голосами орущие “Gaudeamus igitur”, обегая взявшейся за руки змейкой фонарные столбы и деревья. Он знал, что нынешней ночью, а может, завтра вечером, в отеле «Европа» будет дан большой бал, на котором, возможно, такое же поражение выбросит, словно катапульта, в небо какого-нибудь нового молодого Деспота, после чего жизнь его будет определяться любовью, отвращением и страстным желанием мести.
Он вышел из номера и заглянул в сад отеля «Европа». Первая мысль была о том, что не следовало бы столько пить и курить. Несколько специалистов уже внимательно выслушали его измученное сердце средних лет, а он все еще чувствовал себя молодым и потому искренне удивлялся, замечая, что задыхается на лестничных ступеньках или что не может перемахнуть через низкую ограду или что утро, которое встретил в ресторане, следующие два дня дает о себе знать сонливостью, похмельем и мелкой дрожью всех нервов. Тем не менее он выпил в саду вермута – настоящий иностранец среди своих бывших земляков, читающих газеты и перемывающих косточки ближним. Потом встал и прошелся по гостиничному парку, с большими претензиями разукрашенному карликовыми грибовидными фонарями, а потом, кто знает в который раз, подошел к плакучей иве, печальные ветви которой переплетались с высокой некошеной травой. Да, здесь начались его скитания в ту ночь, когда он, пьяный от вермута, выпитого пополам с ромом, вдруг потерял Елену и, шастая за ней по саду, обнаружил ее ноги, равномерно колышущиеся в воздухе. Белые чулки, спущенные до колен, плясали в ритме, от которого у него окаменел мозг. Немой, парализованный, униженный и отчаявшийся более, чем любой другой юноша в долгой всемирной истории любовных унижений, он стоял совсем рядом, скрытый тонкими ветвями плакучей ивы, падающими наподобие занавеса перед входом в провинциальную парикмахерскую, и смотрел, как она спаривается с баскетболистом, которого он знал только в лицо. Он слышал ее дыхание и видел часть мокрой щеки, влажные ресницы, пальцы на плечах спортсмена (впервые покрытые бледным лаком), отброшенные трусики, видел все. В то мгновение ему казалось, что его ноги приковали к мягкой земле гостиничного газона; он развел руками занавес из веток и без оглядки бежал, заклиная себя, что это были другие, что все это ему привиделось, потому что он смешал вермут с пивом. Забудь, забудь, забудь, – но прекрасно знал, что не сумеет. Сам не понял, как оказался в русле реки, забранной каменной набережной. Он зарыл пылающее лицо в мокрую гальку, слизистую и скользкую от водорослей, и замер так до утра: помятая, мокрая куча рыдающего несчастья…
