— Для детальной работы.
— Понятно.
— Это важно, Хэнни.
— Наверно.
— Не так просто оставаться целый день постоянно сосредоточенным. Тут требуется особый склад ума.
— Как у тебя.
— Очевидно, да.
Хэнни сделал глоток и придвинулся к батарее. Он посмотрел на меня, собрался что-то сказать, но передумал и вместо этого спросил:
— Как дела с доктором Бакстером?
— С Бакстером? Да хорошо, наверно.
— Он сказал в последний раз, когда я говорил я ним, что у тебя прогресс.
— Я думал, что наши встречи должны быть конфиденциальными.
— Они и есть конфиденциальные, дурень ты, — насмешливо проговорил Хэнни. — Он не приводил подробностей. Он просто сказал, что ты завернул за угол.
— Да, это то, что он думает.
— А ты?
— Не знаю.
— Ты выглядишь более счастливым.
— Правда?
— Менее встревоженным.
— Ты определил это с ходу за пять минут?
— Я же знаю тебя, братец. И я вижу все это, даже если ты этого не видишь.
— Неужели я такой прозрачный?
— Я этого не говорил. Я имею в виду, что иногда бывает трудно воспринимать что-то в самом себе.
— Например?
— Скажем, я вижу, что Бакстер помогает. И наши молитвы тоже.
— О, да. А как дела в церкви?
— Как нельзя лучше.
— Собираешь по-прежнему толпы по воскресеньям?
— Воскресеньям, понедельникам, вторникам… Бог благословил нас, братец. Мы ставим за тебя свечу каждый день.
— Это очень мило с вашей стороны.
Хэнни рассмеялся:
— Бог любит тебя, братец. Даже если ты не веришь в Него, Он верит в тебя. Все пройдет. Эта болезнь оставит тебя. Он избавит тебя от нее.
Может быть, свет так падал, но Хэнни внезапно как-то постарел. Черные волосы были по-прежнему достаточно густыми, и под шерстяной шапкой взлохматились, как воронье гнездо, но глаза начали западать, и под ними образовались мешки, а на руках появились пигментные пятна. Мой брат потихоньку продвигался в сторону пенсионного возраста, и я тенью следовал за ним.
Он обнял меня, и я почувствовал его руку на спине. Мы сели за стол и допили чай в молчании.
Походив вокруг да около вокруг того, что беспокоило его, и исчерпав себя в светской беседе, Хэнни сидел с встревоженным, даже напуганным видом.
— Что случилось, Хэнни? — спросил я. — Не думаю, что ты проделал весь этот путь только для того, чтобы спросить меня о докторе Бакстере.
Хэнни медленно выдохнул и провел рукой по лбу:
— Да, братец, не для этого.
— А для чего же?
— Я предполагаю, ты слышал новости о Стылом Кургане?
— Едва ли я мог пропустить их, верно?
— Но ты слышал, что теперь сообщают?
— Что?
— Что бедный младенец был застрелен.
— Да, это было в новостях сегодня утром.
— И они уверены, что это произошло давно. Тридцать — сорок лет назад. В семидесятых годах.
— Да?
— Когда мы там были.
— И что?
Руки Хэнни слегка дрожали, когда он снова поднес их к лицу.
— Эти воспоминания… Они каким-то образом совершенно внезапно возникают у меня в памяти, но я не всегда знаю, что они означают.
— Воспоминания о паломничестве?
— Наверно, да.
— А какие?
— Берег моря. Девочка. Старый дом и вороны.
— Грачи. Это «Якорь».
— «Якорь», да, правильно. Я еще смутно помню поездку в обитель, но, может быть, это из-за того, что Мать все время вбивала мне это в голову. Она всегда ведь рассказывала об этом, правда?
— Да.
Это было все, о чем она рассказывала.
— А ведь были и другие вещи, братец, которые сами по себе теперь стали только чувствами или образами. Дверь… Башня… Мы попали в ловушку, напуганы… И…
— И что, Хэнни?
Он взглянул на меня и сморгнул несколько слезинок:
— Вот это самое. Воспоминание, которое возникло у меня, когда я увидел Стылый Курган в новостях.
— Воспоминание о чем?
— Грохот, близкий и громкий. И что-то ударяет мне в плечо. — Хэнни посмотрел на меня. — Похоже на оружейный выстрел, братец. Как будто я выстрелил из ружья.
— О чем ты говоришь. Хэнни? Ты думаешь, что ты сделал это? Что ты убил этого ребенка?
— Не знаю.
— Зачем тебе было это делать? В этом не было смысла.
— Я знаю, что не было.
— Это ложное воспоминание, Хэнни, мы всегда играли в солдатики на берегу. Вот это ты и вспоминаешь.
— Но оно кажется таким реальным.
— Значит, оно не является таковым. Не может им быть.
Хэнни опустил голову:
— Что случилось со мной, братец? Я много молился, чтобы Он показал мне все, что было, но я ничего не помню, кроме смутных теней.
— Бог излечил тебя. Разве это не то, во что ты веришь?
— Да, но…
— Разве это не то, во что все верят?
— Конечно…
— Разве это не то, ради чего все каждый день идут в церковь, Хэнни?
— Нет, нет… — Хэнни слегка повысил голос. — Что-то еще случилось в ту Пасху.
— Что же?
Он выдохнул и откинулся на спинку стула, нервно теребя нижнюю губу.
— Я никогда не говорил об этом, братец, даже с Кэролайн, и, наверно, я пытался задавить это внутри себя, но если я когда-то и думаю об этом паломничестве, то это всегда в связи с чем-то другим на заднем плане.
— Чем-то другим?
— За всей этой эйфорией…
— Что же это?
— Ужасная вина, братец.
Я покачал головой и дотронулся до его плеча.
— Я чувствую иногда, что могу утонуть в этом, — сказал Хэнни, и глаза его снова заблестели.
— Этого ничего нет, Хэнни.
— Тогда почему я ощущаю это, братец, если я не сделал ничего дурного?
— Не знаю. Может быть, ты не чувствуешь, что заслужил, чтобы тебя вылечили. Я знаю, такое довольно часто бывает с людьми, которых спасли от чего-то. Это вроде бы называется «вина выжившего».
— Может быть.
