Ангелина опешила:
– А при чем тут ребенок?
Теперь опешил нотариус:
– Да разве не Оливье – его отец?
– Господи, помилуй! – с негодованием воскликнула Ангелина.
Память о единственном человеке, которого она любила, подсказала ей искренний и в то же время уклончивый ответ:
– Слишком страшный был путь, приведший меня сюда. Однако того, кого любила всем сердцем, я не забуду никогда.
И оба подумали об одном и том же: они почти ничего не знают друг о друге, хотя их пути так странно переплелись. Ну как рассказать ему? Пришлось бы заглянуть в такие глубины!
– Скажите, – спросила Ангелина, и голос ее дрогнул, – вы знали в 1789 году в Париже графиню Гизеллу д’Армонти?
Де Мон нахмурился, вспоминая:
– Много слышал о ней, но никогда не видел. Зато был шапочно знаком с ее братом, маркизом Сильвестром Шалопаи. Вот это был красавец! У дам при виде его просто ноги подкашивались. – И тут же он смущенно закашлялся: интересно, знает ли Ангелина, что ее мать была одной из этих дам? Что-то в напряженной позе Ангелины подсказало ему: да, знает. И де Мон поспешил заговорить о другом: – Графиня д’Армонти была весьма любвеобильна. Поговаривали, она жаловала и республиканцев, и роялистов одновременно. Когда одного из ее любовников заключили в Тампль и приговорили к гильотине, она отдалась прямо в тюремном коридоре чуть ли не взводу охранников, чтобы пробраться к нему в камеру и напоследок напомнить, какого цвета ее мех… О-о, ч-черт! – У нотариуса даже голос сел. – Простите, ради бога, дитя мое, что, забывшись, употребил выражение, весьма часто нами тогда используемое.
– Ничего, сударь, – кивнула Ангелина. – Я все понимаю и ничуть не в обиде на вас. Но расскажите: удалось это графине?
– Дело в том, что та камера была отделена от коридора всего лишь решеткой, – пояснил нотариус. – И любовник графини издали видел и слышал все, так сказать, ее приключения на пути к нему. Он оказался человеком брезгливым и не пожелал быть десятым или одиннадцатым посетителем этого розового грота. Графиня, разумеется, сочла себя оскорбленной. Тогда она задрала юбки и улеглась прямо возле решетки, пригласив охрану на второй заход, таким образом желая отомстить своему любовнику, но не рассчитала пыла тюремщиков. Говорят, дело дошло и до третьего рейда. В конце концов доблестная дама лишилась чувств, да так и валялась в коридоре Тампля с задранной юбкой. И никто, даже насытившиеся охранники, не оказал ей помощи, пока она не пришла в себя и не убралась восвояси. Потом графиня будто бы долго болела – и как-то сошла со сцены. Еще я слышал, что она тяжело переживала гибель своего брата на какой-то таинственной дуэли, но это все, что я знаю. Я был озабочен своей судьбой.
В голосе его вдруг прорезалась такая боль, что Ангелина коснулась его руки:
– Что с вами, Ксавьер? – Она даже назвала своего супруга по имени.
– Не стоило мне вспоминать! – Нотариус вскочил и принялся ходить по тесной каморке. – Это слишком мучительно!
– Успокойтесь, – пробормотала Ангелина. – Я не хотела, поверьте…
– Я не говорил об этом ни с кем, никогда! О, зачем из пустого любопытства вы разожгли это пламя, которое я считал надежно похороненным под слоем пепла?! – выкрикнул он, и Ангелина не узнала своего всегда такого мудрого, ироничного супруга. Сейчас перед ней стоял человек, измученный беспрестанным, тщательно скрываемым страданием, и она осторожно взяла его руку:
– Расскажите мне… Вы слишком долго молчали. Клянусь, вам станет легче!
– Дитя! – фыркнул де Мон. – Разве вы способны понять, что это такое – видеть казнь своей возлюбленной?
– Могу, – глухо проговорила Ангелина. – Мой возлюбленный, отец моего ребенка (сейчас она не сомневалась в этом!), был расстрелян у меня на глазах.
И замерла, раненная в самое сердце страшными воспоминаниями. Так они и сидели рядом – два измученных, страдающих человека, – пока де Мон наконец не заговорил:
– Красная гвоздика всегда играла во Франции особую роль. Наполеон всего лишь украл этот символ, а ведь еще со времен Фронды она служила знаком приверженности дому Бурбонов. Во времена революции невинные жертвы террора, идя на эшафот, украшали себя красной гвоздикой, желая показать, что они умирают за своего короля. В то страшное время цветок этот носил название o eillet d’horreur – гвоздика ужаса. Да, теперь роялисты избрали белую гвоздику своим знаком, ибо корсиканец присвоил красную, но в то время… В то время я был еще не стар: пятьдесят – это не возраст для мужчины, тем более если он влюблен впервые в жизни. У меня было много женщин, но только одна поразила мое сердце любовью. Я встретил ее поздно. Она была много моложе меня, она и вернула мне молодость. Так, как любил я, любят лишь раз в жизни. Она была высокая, изящная и такая тоненькая, что я мог бы обхватить ее талию пальцами одной руки! Ее звали Иллет – Гвоздика, и в тот роковой день, когда ей исполнилось двадцать пять, она украсила себя красной гвоздикой – знаком своего имени. Она не знала, что накануне был казнен один из невинных, который, перед тем как положить голову на плаху, бросил в толпу красную гвоздику и крикнул: «Этот цветок погубит кровавого тирана!» Его слова кто-то запомнил, а увидев мою Иллет с гвоздикой, донес на нее как на пособницу смутьянов-аристократов. Она и впрямь была аристократкой из прекрасной семьи – и вся эта семья была обречена. Они встретили свою участь достойно – и в один страшный день все вместе взошли на эшафот.
– А… вы? – робко спросила Ангелина. – Вы не смогли ее спасти?
– Не смог, хотя я отдал все свои деньги на подкуп судей, я пытался организовать налет на тюрьму, да что говорить! – Он ожесточенно махнул рукою. – Все мои начинания провалились одно за другим. Мне осталось последнее средство – умереть вместе с ней. Я выведал, когда должны казнить Иллет, и пробрался на площадь, уже запруженную народом. Я смотрел на Иллет. Она стояла спокойно, не дрогнула, когда умирали ее друзья. Но вот на плаху потащили ее отца – и Иллет вскрикнула: следующая была ее очередь. Она стала озираться. Я понял: она ищет меня – я закричал… Нет, мне лишь казалось, будто я кричу: «Да здравствует король! Смерть кровавым тиранам!» – а на самом деле из моего горла вырывалось лишь слабое сипение: от напряжения у меня начисто пропал голос. «И все-таки я умру вместе с тобой!» – подумал я и бросился вперед… Но не смог пробраться сквозь толпу: мускулистые кузнецы и ремесленники, их толстомясые жены свирепо рвались ближе к эшафоту, чтобы увидеть, как скосит лезвие Кровавой Луизы
[70] голову аристократа… Я рвался вперед и так разъярил стоящих вокруг, что чей-то огромный кулак опустился на мою голову, – и я лишился сознания, успев увидеть светлые волосы Иллет, стиснутые окровавленными пальцами палача, когда он показывал толпе ее отрубленную голову.
Потом я хотел покончить с собою, но подумал: если Бог не попустил мне умереть, значит, я должен жить и мстить. Не счесть спасенных мною… не счесть уничтоженных мною! Но с тех пор я вижу ее во сне каждую ночь. Она отворачивается от меня, ибо я нарушил нашу клятву – быть неразлучными в жизни и смерти. Сегодня во сне она улыбнулась мне – я уж решил, что все, простила, теперь мы будем вместе, но опять проснулся живым!
