Мы доказывали, что можем делать все что хотим и успевать все и везде. Замученные мальчики и девочки из истеблишмента, замурованные в преппи-стиль, со всеми их extracurriculars
[10], блестящими оценками, опытом волонтерства в Африке и прочими святая святых, не годились нам в подметки. Эти мелкие зверьки по инерции выполняли все на отлично и были самыми скучными людьми в мире, с мозгом, запрограммированным на достижение слова «успех», идеальный средний балл, работу в консалтинге, стартовую зарплату не меньше икс, костюмы от Зенья и туфли от Маноло Бланик. Такие девочки и мальчики с четырнадцати лет одевались в серые и бежевые костюмы, хорошо зная, что черно-белое роднит их с официантами и прочими низшими классами, которые существовали где-то сами по себе и с которыми нельзя было соприкасаться. Мы же против этих механических хорьков были настоящие badass, оторвы, – и победа была за нами.
Глава шестая, где я знакомлюсь с Амади, и разрушение становится неизбежным
Существовала и другая сторона жизни в Оксфорде. Утром, разглядывая себя в зеркале, я заметила, как резко очерчена стала носогубная складка; от уголков глаз разбежались морщины; а губы так и норовили растянуться в ослепительной голливудской улыбке в скобках тонких полосок около губ. Признаки постоянного притворства так быстро въедаются в лицо. Я отхожу подальше и снова приближаюсь, поворачиваю зеркало к окну и пробую поднять подбородок. Но это официально: я – новая Анна Павловна Шерер.
Но ведь ничего удивительного, если всегда все определено: дресс-код – черный галстук, смокинг, бабочка, коктейльные платья и мантия поверх. Аперитив – игристое вино, потом белое, красное и под конец – портвейн, выдержка зависит от пафосности торжества. Общепринятая манера общения – скользить в толпе от одной группки к другой, лицемерно улыбаться всем и каждому, отработанными подачами производить впечатление за пять минут, громко восхищаться и повторять «oh my God», и переходить в новую группу.
А завязывать связи, между прочим, – целое искусство, сложный навык, который кому-то дается от природы, а кому-то – через пытку бесконечных вечеров, когда приклеиваешь к уголкам губ улыбку, задаешь вопросы, показываешь себя и подмечаешь у других приметные жесты, интересные фразы, определяешь за пятиминутный разговор, что это за человек, и заносишь его в каталог памяти, чтобы однажды, лет через пять или десять, встретившись уже на другом приеме, улыбнуться так же тепло, как и в ту давнюю встречу, и небрежно бросить: а, Пол, помните, в две тысячи двенадцатом, на вечере выпускников в Оксфорде, мы с вами спорили о мемуарах Маргарет Тэтчер… Конечно, конечно. Да, я теперь работаю в… Да, конечно, нужно как-то пересечься на ланч.
К сожалению, в следующую пятницу у нас уже забронирован столик в…
Но знаете, мы с мужем по субботам обедаем в… Кстати, я слышала о вас от… на конференции в… Поздравляю, поздравляю, ваша последняя статья меня очень впечатлила… И так далее, до бесконечности, с разными людьми, с каждой фразой не приближаясь к ним и отдаляясь от себя.
Ничто так не учит искусству быть в центре событий быстрее, как ощущение принадлежности к касте избранных – и семейное состояние, и гениальный ум, хотя и не помешают, тут далеко не главное. Ключевые характеристики – это каста одаренных, целеустремленных и прорвавшихся. Прорвавшихся к двери, за которой достаточно будет просто бросить: «Оксфорд, две тысячи шестой» или «Йель, юридический» – и вам уже предлагают сигару, хлопают по плечу, и можно расслабить узел галстука в предвкушении беседы по душам. Два-три слова – и ты автоматически начинаешь что-то из себя представлять, даже если секунду назад твой собеседник уже отчаялся изображать интерес.
Нетворкинг – чума на весь наш с вами общий дом; бич, истребляющий быстрее, чем все другие запущенные механизмы, любую искренность, честность и сердечность среди ста процентов людей, на чьи плечи упадет эта холера. Приходишь первый раз, и кажется, еще немного – и я сойду с ума, еще минута – и я уже не выживу.
Когда рядом были Алекс и Матеас, я этого не замечала. Я сидела между ними на неудобной деревянной скамье на торжественных ужинах и хохотала как сумасшедшая, мы шепотом обсуждали спикеров, во время вторых десертов строили пирамиды из конфет, на спор глотали ложку корицы, а потом переключались на серьезные разговоры и оживлялись, а потом – снова на баловство и снова оживлялись, пока в один момент вдруг камнем не наваливалась усталость и мы не сворачивали свою вечеринку.
Это же было совсем по-другому с ними, совсем не так, не скучно, не чопорно, не глупо и чванливо. Но когда они ушли, я увидела все, что раньше загораживали широкие плечи друзей. Оксфорд таким, какой он есть.
Как сейчас помню свой первый выход в свет: скромно улыбаясь, стою, вжавшись плечами в каминную полку; не знаю, куда себя деть, и не пойму, почему все так быстро уходят. Я пришла искать друзей; на ухо мне маленькая брюнетка в красном платье, года на три младше меня, рассказывает про совместный проект ее лаборатории с министерством обороны. И – ой, потом я вижу ее уже в другом конце зала. В своих поисках я обратилась к худшим, самым неподходящим для этого источникам – светским мероприятиям Оксфордского университета.
Наивно было искать здесь общения, сближения, возможности услышать друг друга и заинтересоваться кем-то. Никто не хотел меня, никого не интересовало, что я хотела сказать, – и уж тем более никто не собирался отвечать любезностью на любезность. И вовсе не потому, что это были плохие люди, нет, – просто за годы пребывания в этой адской машине они уже полностью осознали правила игры, смирились с ними и приняли постриг прагматизма и эгоцентризма. Фундамент для связей, социального статуса и взаимовыгоды закладывается именно тут, а все остальное вынесено за скобки. Нетворкинговые тусовки – секретное оружие и оплот истеблишмента. Но это понимаешь не сразу. А когда поймешь – ты уже Анна Павловна Шерер, на современный манер.
И вот она, новая я, королева тусовок и мастер трехминутных бесед. С окончательно сформировавшимся в Оксфорде сочетанием нежной внешности (отображающей неотразимую и тщательно отмеренную уязвимость и мольбу о помощи) и точности мысли и твердости взглядов, у меня больше нет трудностей с привлечением на железный поводок внимания собеседников или с выискиванием слова в кармане для остроумных бесед – траекторию разговора я элегантно направляю так, чтобы раскрывать то одну, то другую сторону – внимание: не своего – их характера, цепляя такими переходами людей и заставляя их задерживаться рядом со мной, чтобы продолжить беседу еще и еще, а в результате – вдруг раскрыться и самой понять, что за изюминка и сумасшедшинка таится в тебе. Вот мой секретный козырь, дарю: все любят признаваться в тайном безумстве. Давайте людям эту возможность полюбить вас. Я обычно так и делаю в случайных разговорах, машинально, хотя и с хорошими намерениями – не быть скучным собеседником.
И от всего этого я день за днем ненавижу, все больше и больше, больше и больше ненавижу то, в какую жизнь я себя загнала, и от этого начинаю сердиться на себя, на всех вокруг, на Оксфорд и на все то, о чем, казалось бы, можно только мечтать, я случайно забываю улыбнуться, и кто-то другой – тоже, и пустота в нас обоих вдруг соединяется, и вместо привычных фраз я говорю: «Терпеть не могу аперитивы. Толпиться в церкви с бокалом шампанского в руках, а здесь так шумно, что приходится отвечать наугад. И потом, вам не кажется, что это кощунственно – аперитив в церкви? У нас под ногами – пятьсот лет наших предков, а мы обсуждаем меню и продвижение по работе». А затем в церкви, привлекая внимание гостей, деревянный молоток в руках кельнера со стуком опускается на поверхность пятисотлетнего, прогнившего по краям стола, и нас приглашают пройти на ужин. Мерный гул светских бесед с соседями справа и слева и с соседом по столу напротив, и душит смутное ощущение, что что-то очень важное проходит мимо и уходит навсегда.
