* * *
На улице, кажется, дул легкий прохладный ветерок – по Сунже шла мелкая рябь.
Амади был все время занят. У него находился для меня часок сегодня, но завтра и послезавтра он был занят, в четверг братья звали его в горы, а пятница была пятница. Поток гостей тоже понемногу спадал: пыль моего экзотизма улеглась, до свадьбы оставался целый месяц, а женщин, как ни крути, дома ждали дела и дела. И стало тоскливо; один день провела, совсем не выходя из гостиницы – скучая в одиночестве и разглядывая в сотый раз всё те же минареты. К концу дня стало казаться, что я заточена́ здесь как пленница; в голову полезли лишние мысли, и мне снова пришлось лавировать, избегая вопроса самой себе о том, зачем я здесь. Будь я чем-нибудь занята, я была бы спокойнее, а так – все книги были прочитаны, а новые Амади привезти забывал; интернет работал так медленно, что проще было часами наблюдать за тем, как течет, извиваясь завитками и бликами, на солнце Сунжа; видеотека была просмотрена, телевизор наводил тоску. Единственными моими источниками развлечения были интерактивный видеокурс чеченского языка и площадь перед «Сердцем Чечни». По очереди я обращалась то к тому, то к другому, стараясь не замечать, как к горлу подступают слезы. Хотелось сбежать и сделать что-нибудь нормальное, что-нибудь привычное: взять где-нибудь кофе, прогуляться по тенистому проспекту, выбрать в книжном что-нибудь из холодноватой интеллектуальной прозы и бросать поверх книги взгляды на прохожих, отмечая смешное и интересное. Я даже спрыгнула было с подоконника и пошла в спальню – переодеваться, – но остановилась на пороге. Я же не могла подвести Амади. Я должна была ждать.
Тем вечером он тоже не пришел и не смог позвонить: поехал в Булгат-Ирзу, свое родовое село. Телефон в горах ловил слабо, и до завтра, сказал Амади, его можно было не ждать. А может, и еще два-три дня – в зависимости от того, как будет чувствовать себя мама.
Самых близких родственников Амади я до сих пор не встречала. Его отец работал с турецкими подрядчиками и подолгу бывал на проектах в Стамбуле. Его ждали только через две недели. А мать почти не покидала село. Амади говорил, что в последний раз мама видела родной Грозный еще тогда, когда столица называлась Джохар, а Чечню до сих пор называла Ичкерией. Летом девяносто девятого, за несколько недель до второго штурма Грозного, отец Амади решил отправить семью к своим родителям, в Булгат-Ирзу. Они забрали с собой и Аиду – дочь дяди Селима, папиного родного брата. Мать Аиды погибла в девяносто третьем. А Селим не пережил девяносто девятый. Аида осталась с родителями Амади, и их воспитывали как родных брата и сестру.
Несколько месяцев в году Аида проводила в Грозном с Амади, но бо́льшую часть времени жила около мамы, покидая село только если Зайнди Эминович приезжал «на побывку» и отправлял дочку в Грозный – отдохнуть, посмотреть город и позаботиться о брате. Вот, пожалуй, и все, что я знала о семье Амади.
Скорее всего, думала я, растянувшийся на несколько дней визит домой и связан с разговорами о том, быть или не быть свадьбе. Как Амади справляется? Как у них принято решать эти вопросы? Как выглядит жизнь его семьи? Чем Амади занимался до – и после – нашей встречи в Оксфорде? Как будет выглядеть моя жизнь, останься я здесь?
Проснувшись утром второго одинокого дня от всех этих вопросов, я готовилась провести его в той же тоске и совершенно точно никого не ждала.
Но когда после настойчивого троекратного стука я открыла дверь, я не сомневалась ни секунды. Конечно, это могла быть только Аида. Я узнала молодую женщину с бесконечных лент семейных фотографий, которые Амади прокручивал на телефоне в минуты скуки: точеные черты, высокомерный взгляд, тонкий нос и губы – сочетание благородного, хищного и опасного.
Чего я не знала – это того, что она вот так сразу, без предупреждения, будет меня ненавидеть.
Не поздоровавшись, сестра Амади прошла в комнату, задев меня плечом, и картинно присела на диван. Вся она состояла из резких, четких линий, порывов, штрихов. Широкая золотая полоска ободка на голове, волосы до талии вытянуты утюжком, много карандаша для губ, для глаз, стрелки и подчеркнутые румянами скулы. Степень прилегания ее платья на местном жаргоне называлась «чупа-чупс», и я уже знала, что мне такое надевать ни в коем случае нельзя. Но местные девушки находились под защитой традиций – и пока их платья были платьями, а не брюками, они могли сколько угодно тесно обтягивать бедра и ребра своих владелиц, лестно и нелестно, – впрочем, в случае Аиды как раз было лестно. Вызывающая напряженность, манерность ее позы показывали, что эффектным появлением она довольна.
– Аида, – представилась гостья.
– Я знаю, – ответила я, придвигая кресло так, чтобы сесть напротив нее, – а я…
– Я тоже знаю, – отрезала она. – Дальше что?
Я растерялась. Я не знала, что дальше, потому что я не знала – что сейчас. Приблизительно половину моих предложений она перебила на середине, а большую часть своих фраз уместила в три-четыре слова. Знай я, что его сестра придет ко мне в гости, я бы поинтересовалась у Амади, всегда ли она говорит такими короткими фразами, или это лишь оттого, что ей сложно говорить со мной. Но я уже понимала, что мы никогда, никогда не поладим хотя бы потому, что она ненавидела меня еще до того, как я появилась.
Через пять минут принужденного разговора она поднялась.
– Мы идем гулять.
– Мы? – переспросила я.
– Да, мы.
Я не стала спорить, взяла со стола сумочку и шагнула к двери. Но Аида резко остановила меня, схватив за руку. Сомнений, в чем дело, не было. Этот спор был неизбежен.
– Надень платок.
Подавив вздох, я повернулась к ней и ответила коротко, ей в тон, но чуть смягчая резкие интонации:
– Не буду.
В ответ она отбросила мою руку и отступила на шаг.
– Я сказала, надень. Перестань позорить моего брата.
Этот диалог в прихожей гостиничного номера, среди кроссовок, курток и разбросанных журналов, приобретал столько драматизма, что нестерпимо хотелось поменять тон, поменять выражение лица, поменять манеру общения и объяснить, что я была проинформирована о том, что ношение платка необязательно для приезжих женщин и в большинстве случаев не будет воспринято как неуважение, хотя, вне всякого сомнения, отдать дань традиции в любом случае похвально. Мне также хотелось сказать о том, что я считаю ношение платка определенным этапом принятия, согласия с новыми и чуждыми для меня культурными обычаями, и хотя я в принципе не имею никаких возражений и вижу в этой традиции много плюсов, равно как и свою, особенную красоту, я также думаю, что решение надеть платок должно быть принято самостоятельно и к нему нужно прийти самостоятельно. И окончательно бы отполировала бы свой аргумент сообщением, что Амади рассказал мне о стандартах и нормах женского поведения в Чечне, о том, какие из них беспрекословны и о чем я должна забыть, сойдя с трапа самолета; а какие бы желательно рассмотреть и подумать о них, но он не будет давить на меня ни в коем случае, позволяя мне постепенно решать, к чему я готова, а к чему – нет. Ведь я его невеста и иностранка, и это будет и защищать меня, пусть и не в платьях чупа-чупс, и оправдывать мелкие ошибки, погрешности в том, что я могу делать не так – или просто не так, как принято здесь. И ношение платка, как мы решили с Амади, относится именно к моим личным решениям.
