Но с другой стороны – сегодня я еще была, и двое верных, не бросивших и не позабывших меня за эти бесконечных три года друзей прилетели в Чикаго с той стороны океана – и это значило, что хотя бы что-то за все это время я не потеряла, а смогла сохранить. Еще есть целый вечер. Мы можем изменить всю жизнь.
– Банда, – сказала я, вернувшись к ним, – хватит сидеть здесь, пойдем погуляем по городу. А то вдруг завтра не будет сил или мозга уже не будет?
– Ты безумная, – сказал Алекс. – Когда я услышал, что ты делаешь, я так и сказал жене: мне это не нравится. А вдруг это опасно? А вдруг она заболеет? А вдруг она перестанет… ну, – он смутился и стал осторожно подбирать слова, – ну, там, работать как раньше и все такое.
Матеас поморщился – момент и вправду был неловкий.
– Вот именно, – сказала я, – и поэтому прогуляйте меня, пока я еще работаю как раньше!
В гостиницу «Мариотт» понемногу стекались люди с маленькими, на два дня, чемоданчиками, в очках и тренчкотах, разбавлявшие гул отеля русской речью в перерывах между обновлением ленты фейсбука. Где-то там, за океаном, за многими и многими милями, в стране, которую часть из них любила, а часть ненавидела и все – изучали, хотели они этого или нет, разражался очередной политический кризис. Два президента днем и ночью боялись убрать палец с красной кнопки, в мире шла третья мировая, хотя к ней нужно было приглядеться, чтобы заметить. Все эти люди придут завтра посмотреть на то, что придумал гениальный профессор Карлоу, и оценить – моментально, прозорливо, точно – стратегические перспективы его находки. А его будущая находка пока была я, и я сидела на скамейке в Грант-парке, Чикаго, и с двух сторон от меня сидели мои лучшие друзья и последние люди, которые связывали, как мне казалось, меня и настоящий мир. А на соседней лавочке Лариса и Адам изображали семейную пару.
Мы распрощались у лифта, и ребята заверили меня, что завтра будут сидеть в первом ряду («ну, или в третьем, если все эти ваши крутые светила займут лучшие места»), а около двери номера уже ждала Лариса.
– Ну что, пора спать, – говорит она, – нужно выспаться перед большим днем.
– Да, это верно, – отвечаю я.
– Нервничаешь, наверное?
– Да нет. Я же не знаю, что будет.
Лариса провожает меня до двери, но не прощается, не уходит, и в воздухе зависает неловкая пауза.
– Если что-то нужно будет еще сегодня, вызывай.
– Спасибо, что вы, всё в порядке. Осталось только сегодня. Всё правда в порядке.
«Она тоже знает», – подумала я, смотря за тем, как она уходит по коридору. Конечно, она знает. Они все знают. Осталась только я, и, кажется, теперь я тоже все узнала.
* * *
И наконец я могу выпустить это на волю. С глубоким выдохом весь воздух свободы последнего вечера, все то, что я успела ухватить, кончиками пальцев, от Матеаса и Алекса, последняя жизнь – уходит. Я еще вижу, как Лариса медленно удаляется, как она заворачивает за угол, а потом она исчезает; как полоска воздуха между мной и остальным миром сокращается; и – всё – позволяю взрыву накрыть себя. Разъяренный Виктор рассматривает крапинки на стене. Как в замедленной съемке, он разворачивается, я вижу, как тень проходит по его лицу, едва заметная дрожь, как кривятся красиво вырисованные губы, как сжимаются кулаки, как вспыхивают глаза. Тестовый экземпляр работы Карлоу появляется на свет и оборачивается против него самого.
Ты хотел разрушить остальной мир ради себя самого. Ты использовал боль, чтобы использовать людей. Ты хотел создать тысячу других, таких, как я, чтобы мы не боялись ничего, потому что нам нечего терять. Ты хотел направить нас против всего, что было нам дорого в той жизни, где существовали частицы смысла, и даже, если их было не так много, и даже, если они грозили вот-вот исчезнуть, испариться – простые человеческие привязанности и любовь удерживали их от распада.
Ты хотел создавать людей, которые бы были продуктом распада и живыми машинами с раскаленным добела интеллектом и ледяным разумом. Я знаю зачем.
У тебя не получится.
* * *
Звонит телефон.
– Алло, – поднимаю и все еще смотрю на себя в зеркало, замечая, как вспыхивают глаза, как рука заметно напрягается и пальцы сжимают трубку, а мой собеседник в эту минуту, по ту сторону, стряхивает пепел с сигареты тонким движением человека, привыкшего к тому, чтобы за ним наблюдали; теперь он даже со мной, за кулисами, не может от этого избавиться, не может перестать, потому что шансы на выигрыш слишком велики и осталось совсем немного – один, нет, два шага, и нельзя расслабляться, хотя ведь всё под контролем, ей можно доверять, она не подведет, уверен, эта справится, не то что все предыдущие, с таким-то характером, можно быть спокойным; и в долю секунды вернувшись мысленно ко мне, по эту сторону, спокойно, как обычно…
– Привет, лапочка. Ну, как у нас дела?
– Лапочка, – повторяю я задумчиво. – Как у меня дела…
– Алло, – говорит голос в трубке, – я что-то плохо слышу, всё в порядке?
Я вспоминаю, как Карлоу поправлял свитер, перетягивая кончиками пальцев вырез так, чтобы было соблюдено правило золотого сечения, а заметив мой взгляд, застывал на секунду, пойманный с поличным; и сразу же приходил в себя и смотрел на меня таким особенным, глубоким взглядом, смысл которого мы оба знали, и знали, что мои дни отсчитаны и текут, и однажды я проснусь, и никто, даже сам Карлоу, не сможет мне приказать, что делать, помешать или остановить, – и только от него, от Карлоу, зависит, какое решение я выберу сама, зависит прямо сегодня, прямо здесь и сейчас, потому что даже он потом будет бессилен. Все равно что мертв. И я стряхивала с себя этот взгляд, а Карлоу резко отворачивался, делая вид, что этого диалога не было и просто слезятся глаза (ведь все-таки уже совсем не молод), а худая ассистентка просто задумалась, но ей, в общем-то, за это и платят, так что всё в порядке, давайте просто продолжать, не стойте на месте, надо поправить свитер.
– Что-что вы говорите? Алло, алло, я не слышу.
Наступает долгая пауза, такая долгая, что за эти затянувшиеся секунды и я, и Карлоу успеваем уже понять, что что-то не так, так просто не бывает такого долгого молчания, это значит, что-то случилось, и в ту секунду, когда у Карлоу начинают мелко дрожать пальцы и кольцо на безымянном левой руки ударяется двукратно о поверхность стола, а лоб разрезает пополам глубокая морщина, я слышу, как он вздыхает, чтобы выбросить резко вопрос, и…
– Алло.
Доктор Карлоу задерживает дыхание.
– Алло, – осторожно отвечает он.
– Алло, – повторяю я, – кто вы?
И он понимает тут, что просто так плохо слышно, что я не могу разобрать его голос, и с облегчением левая рука снова опускается на стол, а голос опускается на полтона:
– Еще раз, это Карлоу, вообще не пойму, что происходит… – и я прерываю его:
– Я не могу вас вспомнить, Карлоу. Я вас знаю? Кто вы?
