– Что-что?
– Кто вы?
– Алло, алло. Что это такое?
Молчание.
– Что происходит? Немедленно перестань! Алло, алло!
– Извините, я не пойму, о чем вы. И вы мне немного надоели, – говорю я и кладу трубку.
Через двадцать секунд телефон звонит снова, и я поднимаю как ни в чем не бывало, говорю деловым голосом:
– Алло, – как будто у меня на линии еще семьдесят человек и всем им я сейчас мгновенно и легко помогу.
– Что происходит? Что такое? У тебя всё в порядке? – Я чувствую, что Карлоу уже начинает задыхаться, что ему тяжело, что, несмотря на тонкий свитер и гимнастику каждое утро, возраст все-таки дает знать о себе, и внезапное волнение… Он что, думает, что я все так ему и скажу?
– Зачем вы мне звоните? Я не знаю вас. Оставьте меня в покое.
– Тебе плохо? Я выезжаю.
– Мне не плохо, я просто не понимаю, зачем вы мне звоните. Кто вы?
– Доктор Карлоу. Ты что, не знаешь, кто я?
– Бред какой-то.
Я кладу трубку во второй раз и сразу же поднимаю, не давая звонку прозвенеть.
– Опять вы?
– Не смей выходить из комнаты, слышишь? Никуда не выходи, не говори ни с кем и никого не впускай. Все поняла?
Пожимаю плечами, хотя он этого и не видит; так пусть почувствует.
– Да у меня, в общем-то, и так все хорошо.
– Пообещай мне, что ты не выйдешь из комнаты в течение следующих тридцати минут!
– Да я вообще не понимаю, о чем вы, доктор. Не нужно мне никаких тридцати минут, – сдержанно говорю я, – сидите дома.
– Черт побери эту девчонку, – кричит Карлоу уже не мне, а кому-то другому, другим. – Ты там еще? Сейчас позову Ларису, Лариса придет!
– Подождите три минуты, – говорю я, – мне нужно кое-что проверить, – и после паузы добавляю: – Если не будете ждать, я выйду из комнаты.
– Я жду, – ледяным голосом отвечает профессор Карлоу после короткой паузы. А тем временем я слышу, что параллельно он нажимает кнопочки на своем мобильном. И говорю:
– Вы что, обманываете меня? Я слышу, что вы звоните куда-то. Не звоните, пожалуйста. Это нечестно.
– О чем ты говоришь? – спрашивает меня Карлоу, растягивая паузу. Я слышу, как в трубке в его другой руке раздаются гудки, и повторяю:
– Я же сказала вам, подождите ровно три минуты, не исчезайте никуда, подождите. Я слышу, что вы не ждете. Хватит звонить по второму телефону. Послушайте меня.
– Я слушаю, – говорит Карлоу.
– Я не понимаю, – говорю я.
– Чего ты не понимаешь, лапочка?
– Почему я лапочка? И почему вы мне звоните? И что происходит? Вот что я не понимаю.
После этого я аккуратно кладу телефонную трубку на столик, беру сумочку, шарф и, намотав его на шею, выхожу из номера.
И вдогонку мне несется, хотя я этого уже не услышу:
– Сумасшедшая, уже поздно ведь все равно, слышишь? Слышишь? Я знаю, что ты делаешь!
Вызвав лифт, мысленно просчитывая все возможные варианты действий Карлоу (в голове всё снова точно, быстро, молниеносно, я думаю прежде, чем успеваю подумать, если вы понимаете, о чем я), их всего четыре, на его месте я бы поступила именно так; я надеюсь, что он так и сделает, да, но при любом раскладе у меня есть минут двадцать, может полчаса, портье наверняка не сразу сообразит, в чем дело, есть еще охрана, но этим я сейчас скажу. Парадоксальность ситуации заключается в том, что все немногочисленные меры предосторожности направлены против того, кто может захотеть помешать эксперименту извне, но никак не изнутри. Круглая кнопка с буквой «P», я спускаюсь прямо к своей машине и солнечно улыбаюсь охраннику. На все про все уходит не больше сорока пяти секунд.
– Прогуляться, мэм? – спросил меня мальчик лет двадцати с нелепо топорщившимися, слишком широкими плечами черной формы.
– Покатаюсь немного, – ответила я, – а то скоро здесь будет сумасшедший дом, – и, помахав рукой, резко, имитируя ретивость неопытного водителя, выезжаю на Вашингтон-стрит.
Направление уже не имело значения, так что я просто выскочила на ближайшую развязку и с удовольствием вдавила в пол педаль газа. Дома будущего, чикагские небоскребы, сопровождают меня вдоль реки, постепенно переходя в скучные однообразные коробки. Как и везде, визитной карточкой в Чикаго был только центр города, а дальше жизнь горожанина из небогатого района ненамного отличалась от жизни такого же среднестатистического жителя любой другой страны. Под колеса машины выкатился футбольный мяч, и я резко затормозила, чтобы двое мальчишек и девочка лет пяти-шести могли подобрать его.
Современная архитектура вместе с ощущением вечного холода уже остались далеко позади. Покрутив кнопку, я поймала радио и посмотрела на часы. Даже при самом оптимистичном раскладе вряд ли у меня было больше двадцати минут – скорее всего, уже скоро за мной замаячит черная машина, которая тихо и мирно вернет меня назад в Трамп-отель. Учитывая завтрашнее событие, никаких карательных санкций можно было не бояться. Завтра я все равно стану другим человеком. Впрочем, у меня было еще немного времени.
«Надо же, второй раз за два дня – неплохо для прошлогоднего хита», – подумала я, когда в эфире снова появилась Лана с любимой старой песней, а стрелка спидометра потянулась еще выше. То самое тридцатисекундное воспоминание, не вышедшее в эфир музыкальных каналов, одна искра, которая могла взорвать мир.
Полуденное солнце обжигало, переплавляя тысячи на площади в единую вязкую людскую массу. Я стояла на красной кромке стены, раскинув руки в стороны, и ветер продувал меня насквозь, выметая последние крошки страха и опасений за свое тело. Потому что лишь оно оставалось там; и Лана, стоявшая за моей спиной, обвивала меня рукой, то ли обнимая, то ли угрожая, и все слова, которые она нашептывала мне на ухо – а я могу вспомнить каждое их них, вплоть до артикуляции, движения ее губ, гипнотизировавших камеру, – все это было уже так несущественно и так далеко. Вместе с порывами ветра национальный гимн, исполняемый десятками тысяч голосов, вырвал меня из ее рук и, перевернув тело в воздухе, как бумажную куклу, попавшую в эпицентр порывов ветра и страсти, бросил прямо в руки, объятия, пальцы, зубы, губы, рты и голод всей этой толпы. Влюбленные в меня как в идею, их всех объединяющую, все они жаждали обладать мной и стать мной, сделать свое тело моим телом. Настолько захватывал этот порыв, что я даже не услышала, не почувствовала своего крика, неслышного среди окружающего безумия, вырвавшегося, когда руки, державшие меня, вцепившись в меня, вгрызаясь ногтями, стали разрывать мое тело на куски.
И я уже не чувствовала ничего, только видела, как заалевшие рты полыхали от крови, она струйками стекала с губ, обнажались желтые и белые зубы, ногти стали ястребиными, кураж голода и страсти уже кружил им головы, и, сглатывая слюну, они нападали на соседей, чтобы урвать и себе частицы экстаза, падая от переполнявшего восторга на колени и обнимая женщин, мужчин, детей, перемазанных красным, влажным как вино, с солеными подбородками, алчущими губами. А мне, разобщенной в них и одновременно ставшей всеми сразу, как одним человеком, и поглотившей их, было так прекрасно, Боже, так хорошо, как будто воронка, бесконечное поле, сладкий ветер, тысячи рук, разрывающих мое тело; у них на губах, во рту все как одно, все одно, сливаясь, бесконечно, вместе, единой кровью и хлебом, заполняя души восторгом, насыщая навсегда и утоляя жажду до последней капли крови, оживляя иссохшие, исстрадавшиеся сердца; тела; души; города; желтую степную траву, пересеченную припыленными дорогами, и растаявшие в ней надежды.
