По сравнению со Смирновой у меня все было отлично.
Я натянула поверх домашнего платья толстовку Adidas Originals (в этом сезоне их продавали в Urban Outfitters, и пол-Нью-Йорка ходили как никогда не виденная мною Россия в девяностыe), надела кеды, взяла очки и на цыпочках прошла в соседнюю комнату.
– Тебе что-нибудь принести?
Ксения отодвинула в сторону клавиатуру и положила голову на стол. Глаза у нее были красными от слез и недосыпа. По всей комнате были разбросаны скомканные салфетки, пустые картонные коробки от китайской лапши и обертки от сэндвичей из кафе Али на углу, перемежающиеся пустыми кружками из-под кофе.
– Лемецкая, – медленно произнесла Ксения, – я умираю. Я так хочу спать.
– Много еще?
– Почти все. Три страницы осталось.
– Через сколько будем читать? Я схожу погуляю пока.
– Давай часа через два. Ты к Али? Возьмешь мне багет с пастрами? И еще, Лемурчик, у меня там стирка должна закончиться, переложишь в сушилку?
Я хотела было собрать чашки, но подумала, что смысла в этом нет – все равно к концу вечера все будет выглядеть точно так же, лучше уберем все потом. Из банки, в которой мы держали двадцатипятицентовые монетки для стиральных машин, я взяла восемь штук и вышла из квартиры.
Прачечная была в соседнем здании. В подвале всегда стояла тяжелая, липкая духота, и пока я перекладывала вещи Ксении в сушилку, у меня закружилась голова. Автомат, как обычно, заглатывал монеты и не работал, и я все стояла и стояла там, стуча по крышке счетчика, пока, наконец, не раздался глухой щелчок и на табло не появилась надпись «press start». Вернуться нужно было через сорок пять минут, и я решила пока пройтись вниз по Амстердам-авеню. В воскресный вечер было пустынно; странная вещь: стоит пройти один квартал на запад, и на Бродвее сразу вольешься в толпу и обязательно встретишь кого-то из знакомых, но на Амстердам-авеню в выходной вечер – всегда гарантирована прогулка в постапокалиптическом стиле. Можно было позвонить кому-нибудь и предложить пройтись, почти все наши со Смирновой друзья жили здесь же, в кампусе Коламбии, – но, с другой стороны, в это время дня, в этот день недели почти все занимались тем же, что и мы, – писали эссе, подчеркивали карандашами ключевые строчки в книгах или серфили в интернете.
Когда я зашла в квартиру, балансируя, чтобы не уронить пакет с двумя сэндвичами, ерзавший по крышке корзины для белья, шторы в комнате были опущены, а Смирнова лежала на полу в маске для сна, держа в одной руке телефон. Так мы обычно делали, если сил писать больше не оставалось и надо было сделать двадцатиминутный перерыв на сон. На кровать в таком случае ложиться нельзя, потому что потом уже не встанешь.
– Я не сплю, – оповестила меня Смирнова, – просто лежу.
– Тогда держи, просто поешь.
Она развернула свой сэндвич.
– Почти все. Еще полчаса, и я справилась.
Остаток вечера мы провели за правкой и чтением ее документов. Без десяти двенадцать Ксения захлопнула крышку компьютера. Она шмыгала носом, потому что в очередной раз успела поплакать в панике от того, что ничего не успеет и что ее светлое будущее закончилось.
– Спасибо, Лемур. Я думала, что всё.
Я протянула руку и похлопала ее по плечу.
– Я же тебе говорила: просто доведи себя до паники, и все получится.
Пока я чистила зубы, пришло сообщение от Макса: «Привет, еда завтра в 6:30? “Ориэлс”?» Я ответила: «Звучит неплохо! До встречи». Макс напомнил мне про тиндер, и я открыла сообщения, прокрутила – так, так, это неинтересно, это уже тоже неинтересно, сообщения из одной фразы я не читаю… а вот это что-то новенькое. Впрочем, тоже неинтересно. Просмотрев входящие, я закрыла приложение. Как и все, я пользовалась тиндером в основном для того, чтобы не отвечать на сообщения.
* * *
Я проснулась от страха. Смирнова напевала в соседней комнате, размазывая авокадо по тосту, свежая и счастливая оттого, что, наверное, все-таки останется в Коламбии. Перед тем как ложиться спать, мы еще долго прибирались в квартире, и теперь я рассматривала выровненные ряды наших книжных полок, пытаясь заставить себя успокоиться. Я помнила, что говорили терапевты, – что нужно дышать на счет и следить за тем, чтобы вдох и выдох были равномерными, на один… два… три… Перевалило за полчаса, а я все еще не могла заставить себя встать, перебирая в уме всё, что может меня беспокоить утром этого понедельника. У меня не было хвостов, следующий дедлайн был только через две недели, и за это время можно было написать при желании три таких эссе, что я еще не написала, а нужно было одно. Я ни с кем не ссорилась, меня никто не ненавидел, и у родителей все было в порядке.
Макс? Но меня с ним ничего не связывало, я могла легко и спокойно перестать общаться с ним в любой момент, и это бы меня ничуть не огорчило. И у меня не было рака. Что же это было тогда? Вставать не хотелось, потому как – что меня ждало на этой неделе, кроме одинаковых дней, проведенных в библиотеке или дома за компьютером, – а даже если и нет, то…
– Сделать тебе тоже тост? – спросила Ксения из соседней комнаты.
Одновременно звякнул на компьютере сигнал, оповестивший о новом имейле, я подтянула ноутбук по одеялу, прочитала имейл и соскочила с кровати.
– Да! Спасибо! – крикнула я, подключая зарядку к компьютеру и разгребая завалы на письменном столе.
– Утренние новости? – поинтересовалась подруга, заходя в комнату с двумя тарелками. Кухни у нас не было, просто плита, раковина и маленькая барная стойка около входной двери, поэтому готовили мы там, где снимали обувь, а ели на полу в спальне или в зале.
– Стайнберг, – ответила я, – срочный факт-чекинг.
Джонатан Стайнберг был журналистом из Los Angeles Review, и сейчас он стажировался в Коламбии по какой-то суперпрестижной двухгодичной журналистской программе. Для его нового проекта о военной промышленности в Израиле ему понадобился научный ассистент, и выполняла эту работу я. В основном она заключалась в том, что я читала и конспектировала для него книги, собирала информацию в интернете, делала презентации и вычитывала и проверяла его статьи. Не самая интересная, если честно, работа, но зато со Стайнбергом, а он сам по себе был фееричным человеком. Он был похож на охотничьего пса – постоянно наготове и с цепкими челюстями, поджарого и вечно пьющего диетическую колу; Джонатан разговаривал короткими предложениями, а его любимым словом было «история». «Это интересная история», – говорил он, расхаживая по аудитории, резкими движениями отмеряя большие шаги. «Из этого получится история». «Журналисты должны находить истории», – и откидывал со лба слишком длинную седую челку. Мне все время хотелось предложить погладить ему рубашку, но я отгоняла это странное чувство.
Мы встречались дважды в неделю, чтобы обсуждать прочитанные мною книги и то, как они могут встроиться в его проект, и он чаще всего бегал туда-сюда вокруг стола с маркерами в руках, покрывая доску примечаниями, точками, сносками, стрелочками, то и дело спрашивая: «Ты это видишь? Ты это видишь? Вот она, наша история!» На маркерной доске все выглядело логично и правильно, и война действительно казалась продуктом деятельности групп особых интересов. Обычно мне хватало запала для того, чтобы дойти домой и начать перерисовывать и описывать все по памяти с объяснениями, а потом цельность картины начинала размываться, и я уже не могла вспомнить, почему объяснения Джонатана казались такими убедительными.
