– Не извиняйтесь, – сказала Татьяна вместо приветствия, – я просто пришла пораньше.
И я тут же почувствовала, что опоздала, хотя на часах было без пяти два. Бегло просмотрев меню, Миронова сделала заказ, в котором штампов было не меньше, чем в моем внешнем виде. Она заказала бутылку бароло 2005 года («Хороший урожай», – прокомментировал официант, и я даже растерялась, потому что сама хотела это сказать, – единственный комментарий, который я могла придумать), устрицы и осетровую икру, фуа-гра и филе трески на белой спарже.
Вопреки популярной легенде, Татьяна Ильинична Миронова не была русской моделью, которую Гарри Колтон увидел за продажей овощей на саратовском рынке, – этот городской апокриф наверняка придумали поклонники Натальи Водяновой. Татьяна Миронова была чрезвычайно находчивой русской женщиной, приехавшей в Америку по туристической визе с вырученными за продажу родительской дачи деньгами. Не вполне ясно, как именно она перешла к созданию успешного IT-бизнеса, но достоверно известно: когда Гарри Колтон встретил ее в Сан-Франциско, она была уже преуспевающей и все еще молодой блондинкой. Через полгода после свадьбы Татьяна Миронова продала свой бизнес, переехала в Нью-Йорк и стала скучать. Судя по результатам поиска в гугле, скучала она отчаянно. Интернет пестрел ее фотографиями с открытий выставок, благотворительных собраний и гала-вечеров оперы Метрополитен. Отложив меню, она немедленно принялась за меня.
– Итак, диплом по холодной войне и работа по борьбе с терроризмом. Интересный выбор для женщины. С чем связан?
Я не стала говорить ей, что моя работа не так уж и интересна. Всем кажется, будто она состоит из преодоления опасностей, поездок в горячие точки, где бомбы обязательно взрываются справа и слева от тебя, пока ты идешь по пустыне. На самом деле я занималась аналитикой и изучением идеологий: сидела в офисе за компьютером, бесконечно читала, составляла статистические модели и искала слабые точки. Это было увлекательно, это было круто – однако не так круто, чтобы описать незнакомой женщине. Но я обещала Смирновой.
– Я думаю, что приток молодых кадров в подобные профессии отвечает запросам времени. Видите ли, становление нынешнего поколения сопровождалось социальными катаклизмами и разрушениями, ощущением нарастающего мирового хаоса. – Перейдя на отутюженный язык деловых разговоров, я вошла в ритм, стала четко выделять паузы и акцентировать перечисление. – Лейтмотивом нашей юности было смутное понимание того, что где-нибудь всегда идет война, что ненависть и насилие распространяются по всему миру. 9/11, взрывы самолетов, Иран, Афганистан, ИГИЛ, Париж, Бейрут – все это перестало восприниматься как отдельные страшные события, а превратилось в единое целое, в единственный мир, который мы знаем. И это постоянно нарастающее ощущение экзистенциального хаоса заставляет сегодня выбирать менее традиционные профессии. В каком-то смысле это не борьба с конкретными людьми и организациями – это борьба с постоянным ощущением страха и желание защитить от него других, – впечатала я последнюю фразу и перевела дыхание.
Получилось достаточно удачно. Татьяна, кажется, тоже была довольна.
– А это даже занятно, – сказала она. – И весьма необычно.
Я могла бы рассказать ей, как в две тысячи одиннадцатом году на лекции в аудитории Колумбийского университета у многих из нас вдруг зазвонили телефоны, и на звонок не сразу получалось ответить: то ли из-за того, что воздух вокруг как будто начал сжиматься, сокращаться, перемещаясь туда-сюда, то ли потому, что всех охватило общее ощущение животного, неконтролируемого страха. Я не понимала, что происходит, только слышала гул. Когда я смогла нажать зеленую кнопку, в трубке бился голос моей старшей сестры Анны.
– Мона! – кричала она, задыхаясь. – Снова nine eleven! Снова nine eleven!
Аня работала в чаcтной страховой компании, офис которой находился на пятьдесят втором этаже Рокфеллер-центра. Каждое утро она выходила из дома в пиджаке, рубашке, юбке-карандаше и в туфлях на шпильке. Цвет и текстура рубашек, модель юбки и покрой пиджака менялись каждый день, но высота каблука – никогда.
– Мона! – задыхалась она.
Ее страх отрезвил меня.
В Нью-Йорке началось знаменитое августовское землетрясение, а моя сестра решила, что повторяются события одиннадцатого сентября. Когда она входила в конференц-зал, чтобы раздать участникам распечатанную повестку собрания, и услышала и увидела, как вокруг происходит нечто, чего она не могла понять, но что ее страшно напугало, она, рассыпав распечатки по всей комнате, рванулась к выходу, увлекая за собой двух стоявших рядом сотрудников. Анна твердо помнила, что в таких ситуациях ни в коем случае нельзя пользоваться лифтом, и побежала вниз по лестнице.
Она вспоминала, что первые десять или пятнадцать пролетов пробежала на одном дыхании, ощущая где-то в глазах, или в ушах, или под пленкой, которой словно застелили ее голову изнутри, свое дыхание как шумный прилив и отлив сквозь мутные очертания ступенек и бежавших перед нею коллег. Осознав, что ее не будут убивать прямо сейчас, она прислонилась к стене и наконец догадалась сбросить туфли. Узкая юбка треснула по швам с обеих сторон, и, нажимая на кнопку «вызов», чтобы узнать, жива ли я, сестра яростно дергала и дергала оторвавшуюся темно-синюю подкладку, разошедшуюся махрами ниток во все стороны. Дома она стянула юбку, швырнула на кровать и разрыдалась.
Этого я не стала рассказывать Мироновой, а она перевела разговор на меня саму, стала расспрашивать про родителей, про первые годы в Америке, про учебу в университете и про мои планы. Спросила, замужем ли я, и я засмеялась и ответила: конечно нет. И добавила: вообще-то я недавно рассталась со своим молодым человеком. Пришлось заговорить про конфликт с его родителями, хотя, наверно, не стоило этого делать, подумала я, когда дошла до встречи в «Уолдорф-Астории», но останавливаться было уже поздно. Никто не знал, что произошло у нас с Адамом, даже Ксения. Все знакомые считали, что мы всё еще вместе.
– Южане? – понимающе спросила Татьяна.
Я кивнула.
– Откуда?
– Штат Миссисипи.
– Понятно.
Я не стала объяснять, что дело не только в том, что они южане, всё немного сложнее. Всё всегда немного сложнее. Сложно было выйти из «Уолдорф-Астории» и пойти по Пятой авеню, продолжая держать Адама за руку. Он долго рассказывал о своих делах, молчал о только что прошедшей встрече, но, когда мы остановились на светофоре на углу Седьмой и Сорок шестой, заметил:
– А по поводу встречи с родителями… Пускай пройдет немного времени.
– Конечно, – ответила я, – всегда нужно немного времени.
Немного времени на самом деле нужно, чтобы разочароваться в человеке. Достаточно всего лишь перейти грань между тем, чтобы делать вид и быть. Говорят, если долго с человеком, в нем начинает раздражать то, что раньше нравилось, и ты придираешься к самым привычным вещам без повода. А если дело не в том, что повода нет, а в том, что раньше не знал, почему человек ведет себя так или иначе, почему так улыбается и разговаривает с тобой и другими? И когда однажды понимаешь мотивацию поступков, видишь скрытое и слышишь недосказанное или сказанное за закрытыми дверями, в глазах начинает двоиться: за всем, что происходит, просматривается второй план, который видишь только ты – и никогда никому не скажешь. Вот этот второй план и заставляет кровь кипеть. Возможно, мы с Адамом остались бы вместе и после той встречи. Так же ходили бы, обнявшись, по Седьмой авеню, смотрели бы праймериз и читали книги перед сном, сплетясь в клубок под одеялом. Но, наверное, при взгляде на него кровь у меня часто начинала бы закипать. И мне было как-то не по себе от этой мысли.
