Правильным вопросом было бы: что ты помнишь о Брайтон-Бич, Мона? Но этот вопрос никогда не прозвучал.
* * *
Еще один день.
* * *
Еще один день молчания.
* * *
Еще один день молчания.
* * *
Вопрос: что ты помнишь о себе?
Я помню:
– провал в памяти, про который ничего не помню,
– период агрессии,
– период острой боли,
– период невыносимости,
– и период, когда мне стало все равно.
Я помню много работы. Такси. Это было давно. Помню Адама, когда почти все закончилось. Встреча с Татьяной Мироновой. Потом еще много работы. Я очень много пила. Подождите, помню листок с номером телефона и надпись: контактное лицо. Потом еще усталость. Сон. Потом таблетки, потом работа, потом восторг.
Потом Адам, и отчетливое, контурное чувство удовольствия оттого, что впервые в жизни ты говоришь всё, как есть, впечатывая каждое свое слово поверх слова «разрыв». Ничего прекраснее нет. «Ты говорил, что я не смогу, Адам. А на самом деле из нас двоих не можешь только ты. На самом деле you’re fucking up all you have, every day, а я просто тебя любила и поэтому говорила, что ты самый лучший, и сейчас все еще люблю, но ты меня достал. Ты достал меня этим своим «я крутой» каждый день. Ты достал меня тем, что ты самый лучший – каждый день. Ты достал меня тем, что ты хочешь всё и сразу – каждый день. Ты достал меня тем, что я не первая строчка списка того, что ты хочешь, – каждый день. Ты слабак. Ты умеешь только говорить. Да, я на самом деле это говорю, Адам».
Еще встречи. Я помню встречи. Шикарные выступления. Я очень много работала. Я работала отлично. Я получила два контракта. Это было само собой. Я помню, что я очень хорошо говорила. Я никогда так хорошо не говорила. Раньше мне никогда не хотелось, а тогда – захотелось. Я знала все нужные слова, я знала, как все нужно сделать, чтобы получить эти контракты. Только даже не представляла, что могу. Сейчас мне удивительно, что я это сделала, но тогда мне казалось, что это само собой.
Потом сон. Потом сон, такой липкий, что нет сил очнуться. Сначала спишь на работе, а потом вместо работы. Потом сон, такой липкий, что нет сил поднять телефон или посмотреть на часы. И в одно утро работа кажется такой неважной, важным кажется только сон.
Потом постоянная усталость. Когда поднимаешься каждый день на несколько часов и сил не хватает даже на то, чтобы нажать кнопку на чайнике и надорвать пакет с готовым сэндвичем. И тогда остаешься сидеть на диване, в полузабытьи, и весь мир сжимается до свистка чайника, который говорит, что надо что-то сделать, но ты не помнишь что.
Потом кажется, что тебе уже ничего не нужно. Становится так тяжело, что даже сон – это слишком много. Просыпаться и засыпать отнимает слишком много сил. Телефон надо поставить на зарядку, но, в конце концов, все эти звонки, наверное, не так и важны. Они справлялись до тебя, они справятся без тебя.
А потом страх от того, что ты натворила.
Это нам поможет?
* * *
Еще один день.
Вопрос: что ты помнишь о том, чего не помнишь?
Я помню:
– как Адам приходил ко мне в больницу с коробкой из Nasty Gal,
– как Смирнова кормила меня печеньем из пластикового контейнера, которое она раньше готовила только в дни моего рождения,
– что, наверное, это был мой день рождения,
– как лежала на полу одиночной камеры и пыталась понять, как работает время.
Больше я ничего не помню.
Болезнь безжалостна. Безжалостна потому, что она убивает иллюзии о самой себе и о других. Потому что оказывается, что ты думала, что ты – одна, а потом оказывается, что нет. Что ты вовсе не так хороша. И даже не так плоха. Что наслаждение было мимолетным, а теперь ты расплачиваешься тем, что смотришь в окно, часами, потому что это единственное действие, которое тебе доступно, и потому что все остальное тебе интересно еще меньше. Смотреть в окно тебе тоже неинтересно, но если ты сидишь у окна, все думают, что ты при деле, и тебя не трогают.
Безжалостна в своем роде человеческая жалость, потому что ты видишь их лица и понимаешь, что всё, вот оно. Они видят это. Они видят, что ты сошла с дистанции. Они видят, что ты больше не вернешься. Они видят, что тебе осталось только хвататься за то, что они могут тебе дать, потому что у тебя самой ничего не осталось.
* * *
В другой день.
– Мона, к тебе вчера приходила твоя подруга, Ксения?
– Да.
– Какие чувства ты испытала, увидев ее?
– Я была рада.
– Ты скучаешь по ней?
– Да.
– Ты не хочешь снова начать жить с ней, когда тебе станет лучше и ты выпишешься из больницы?
– Нет, это будет слишком сложно для нее.
– Ты уверена? Может быть, Ксения не будет возражать?
– Я не хочу об этом говорить.
День прошел.
* * *
Правильным вопросом было бы: что ты помнишь о Брайтон-Бич, Мона?
Я что-то помню о Брайтон-Бич, я должна это вспомнить.
Я помню, что там всегда шумно и что все, что ты ни делаешь, происходит под грохот мчащихся мимо поездов. Когда плохое настроение, кажется, что вот они, эти поезда, каждый из них виновен: они увозят все самое интересное и настоящую жизнь куда-то туда, а ты застрял здесь навсегда и обречен слушать шум – то погромче, то потише; и слышать в этих перепадах чужие жизни, трагедии, взлеты, падения и бесконечный восторг, который переполняет – других, но не тебя.
* * *
Наступило завтра.
Вопрос: Мона, как ты думаешь, зачем ты здесь?
– Мона, скажи, пожалуйста, когда ты впервые почувствовала, что это с тобой происходит?
– Что – это?
– Что, может быть, ты больна.
– Я никогда не чувствовала, что я больна.
– Да, конечно, Мона. Давай попробуем по-другому. Когда ты почувствовала, что с тобой происходит что-то странное?
Пожалуйста, дайте мне подумать. Мне нужно вспомнить, что значит странно. Мне сложно сейчас это понять.
* * *
Наступило завтра.
Вопрос: Мона, что ты собираешься делать после больницы?
– Я собираюсь жить.
– Ты подумала о том, как это будет происходить?
– Я думала немного.
* * *
Я думаю много дней.
* * *
Я думала очень много. Я включала воображение и была смела и заставляла себя в своем воображении делать все, что, как мне кажется, я никогда уже не смогу, я убиралась, улыбалась, ходила к парикмахеру и даже на свидания. Я попробовала подумать об этом всем детальнее, но все рассыпается, когда встаю с кровати.
