– Отвезете на Павелецкую? – спросила я, открыв дверь.
– Не, девушка, извиняйте, я на отстой собирался ехать, спать хочу.
– Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, – попросила я, наклонившись, чтобы заглянуть ему в лицо, – пожалуйста, я вас очень прошу.
Сонный водитель недоуменно молчал.
– Я заплачу дважды, ну то есть двойную цену.
– Ладно, – пожал он плечами, – странная вы девушка… Но желание клиента – закон, особенно того, кто платит дважды!
Я увидела, что Александр вышел на улицу и в недоумении смотрит на отъезжающую машину, и, откинувшись назад, закрыла лицо руками.
– Ваш хахаль? – спросил таксист.
– Нет, не обращайте внимания, поедем.
– Как скажете.
И до Павелецкой мы доехали молча. Нарушивший было тишину телефон я тоже отключила.
В сером утреннем свете было окончательно ясно, что пространство лета закончилось. Всё. Секретная территория, придуманная мною, исчезла как мираж, когда в ней появились настоящие события и переживания, а не только те, которые я себе нарисовала.
Всю ночь я не спала. Опять ходила из комнаты в комнату, делала чай и забывала про оставленную на столе чашку, потом спохватывалась и снова ставила чайник; прижимала к глазам ладони, размазывая по лицу серые тени и тушь, и не могла успокоиться. Рассвет я встретила стоя на балконе, впервые вспомнив, что так и не сняла это тяжелое зеленое платье. Я стала дергать молнию, но замок застрял, и я, бросив, вышла на балкон в недорасстегнутом платье.
Постояла, опершись на перила и разглядывая железнодорожные пути, как в свое самое первое утро здесь. Очередная электричка устремлялась справа налево, из города вдаль, и я снова вспомнила про ожерелье, которое не дает дышать и тянет вниз. Ожерельем же – как раз кстати – называлась конечная станция на электричках Павелецкого направления, на которых я ездила каждый день от дома до метро или обратно. Всякий раз, когда я слышала, как металлический женский голос объявляет: «Поезд следует до станции Ожерелье», – меня забавляла мысль, что можно было бы придумать такую историю: кто-то каждый день ездит по этому маршруту и каждый день слышит, что поезд следует до станции Ожерелье. И вот в один день этот человек, просто из любопытства, решает купить билет до конечной и посмотреть, как же выглядит станция Ожерелье. Как должна закончиться эта история, я тогда не смогла придумать, – наверное, потому что мне самой было жалко тратить два часа на поездку в электричке.
Может быть, там бы не оказалось ничего любопытного. Скорее всего, там не окажется ничего любопытного. Но если сочинять историю – почему бы не попробовать, если у твоего персонажа есть время, силы и нет никакой причины, чтобы так не сделать?
Если бы это была моя история, я бы точно знала, что теперь у меня действительно нет никакой причины ехать в Ожерелье. Я сама была своей причиной всего. Я ломала, я разрушала, я делала все неправильно и нигде не могла найти места, где я бы смогла стать нормальной и вести себя нормально.
Вот оно было передо мной, внизу – мое лето с этим поездом, висело у меня на шее, то самое старое, тусклое, тяжелое ожерелье, которое хочется снять и больше никогда не надевать. У меня в телефоне – встречи, знакомства, новые люди. Новая жизнь. И через несколько часов я наберу номер тети Сони, чтобы узнать, как дядя Миша сходил к врачу и удалась ли у нее вчера рыба под соусом бешамель по рецепту, который мы вместе нашли в интернете. Я отправлю сообщение маме и сообщение Смирновой. Да, это была новая жизнь, но на самом деле она ничуть не отличалась от старой. Я и здесь сделала все те же самые ошибки – и как только я начала воспринимать мир всерьез, поезд пошел под откос, и я потеряла чувство реальности.
В воздухе больше не было того очарования, которое сопровождало каждый день, проведенный здесь этим летом, больше не было. И это был не город – он-то был все так же хорош – это я completely screwed up
[27].
Я прибежала туда же, где была два месяца назад. Нужно было снова собраться и снова продолжать – мне нужно было прожить в Москве еще двадцать семь дней. И главное, что было нужно, прямо сейчас, потому что это было честно, правильно, – это позвонить Александру. Я все еще медлила и никак не могла выпутаться из этого платья.
На очереди
У каждого из нас есть свои призраки. Люди, которых уже нет в нашей жизни, которых мы не помним или стараемся не вспоминать. И можно уверить себя, что их нет, – но стоит только расслабиться, на секунду отпустить – и всё, что было, заново проявляется в памяти, как свежий снимок полароида. Каждый раз, когда я пролистываю список контактов в телефоне и дохожу до имени Эмили, мне одновременно хочется вернуть все назад, заполнить пропасть лет новыми воспоминаниями – удалить ее из памяти и навсегда сделать вид, что этих страниц в моей жизни не было.
Но они были, Мона и Эмили; я не знаю, есть ли они до сих пор.
Никто не решался ее остановить.
– Женщина, говори!
Мона, как обычно, молчала. Эмили театрально вздохнула, застыла, как будто прислушиваясь к чему-то, а потом резко очнулась и протянула руки к столу:
– Женщина, говори, прошу тебя!
Мона по-прежнему не отвечала. Нэнси с блокнотом появилась в дверях и окрикнула Эмили, строго нажимая на звук «о»:
– Что здесь происходит? Эмили, опять за свое? Опять дразнишь Мону?
– Она не возражает.
– Я возражаю! Перестань!
– Хорошо, перестану. Уже перестаю, можно сказать, – и Эмили, не теряя победоносного вида, спрыгнула со стула и подошла вплотную к Моне.
– Вот, она опять ничего не ест!
За ту неделю, что я провела здесь, я встречала Мону только на кухне – она часами сидела, уставившись перед собой, как сейчас, и размазывала еду по тарелке, пока кому-то это не надоедало вконец. Соседкой Моны по комнате была Эмили, и их странная дружба удивляла и меня, и всех вокруг. Проходя мимо их комнаты по вечерам, я видела, как они сидят на полу и увлеченно разговаривают. Но на людях Эмили часто играла роль клоуна, поддразнивая Мону, пока не вмешивался кто-нибудь из старших, – а Мона вообще не обижалась. Втайне я им завидовала. Мне было очень одиноко, но, кроме этих двоих, здесь каждый был сам по себе.
Мона, например, кроме Эмили, вообще ни с кем не разговаривала. Думаю, ей было лет двадцать пять – двадцать шесть. Просто из-за того, что днем она все время слонялась по коридорам одна, Мона казалась еще меньше, чем на самом деле. Она была вся какая-то маленькая – маленькая ростом, маленькие уши, маленькие ступни; и большие глаза, выпирающие скулы и впадины на щеках. Все время выглядела усталой и ходила очень медленно, держась за стену, как будто боялась – или правда боялась, – что если оторвет руку, то сразу упадет. Поначалу меня это страшно бесило. Но к таким вещам быстро привыкаешь. Она все время читала книги на непонятном языке. Девочки говорили, что ее родители вывезли Мону в Штаты еще совсем маленьким ребенком из Советского Союза. Иногда в ее речи действительно проскальзывал легкий акцент.
