– Можно, – засмеялась Мона. – Только зачем?
В разговор вклинилась Эмили.
– Мона, у тебя еще остались сигареты?
– Да, – сказала Мона, – держи. Контрабанда, – улыбнулась она мне.
Мы вернулись в кровати, прошли еще одну проверку и снова выбрались на крышу.
– Я первую пачку пронесла сама, – затянувшись, сказала Эмили. – Хоть и не в себе была, но вовремя вспомнила и скотчем приклеила прямо к телу. А что, свитер широкий, ничего не видно. Причем не то чтобы я вообще курю или мне это даже нравится. Но я всегда ношу одну пачку с собой. На всякий случай.
– И я тоже, – сказала Мона. – Пачку сигарет и зажигалку, всегда. Просто на всякий случай. Иногда бывает, годами ношу. Ну как годами? Но до того, как сюда попасть в этот раз, одну и ту же пачку проносила в сумке больше года. Спокойнее знать, что если вдруг… ну, если накатит темнота, то можно идти по улице и курить, курить, курить, пока не начнет выворачивать наизнанку от сигарет.
– Я могу всю пачку выкурить зараз, – добавила Эмили. – И это помогает.
– А я никогда в жизни не курила, – призналась я.
– Это хорошо, – сказала Эмили. – Это значит, что у тебя есть надежда.
– Даже, я бы сказала, много надежды, – улыбнулась Мона и обняла меня. – Не стоит начинать.
– Слушай, Мона, – сказала я, – все хотела спросить… А как давно ты здесь?
Мона усмехнулась.
– Уже почти год.
– Ох, ничего себе, – вырвалось у меня. – Ну, тогда все понятно…
– Что понятно? – резко обернулась Эмили. – Что именно понятно? – повторила она, и мне показалось, что я уже вижу, как она собирается, готовясь к бою, как чуть подгибает колени и горбится, готовясь защищать. Но Мона по-прежнему обнимала меня, и непохоже было, что она собиралась снять руку.
– Да нет, ты не думай, – сказала я, повернувшись к Моне, старательно не глядя на Эмили. – Просто… ну, знаешь, у меня постоянно ощущение, будто ты знаешь что-то такое, чего не знают другие. И я все время пытаюсь понять, что это такое, что ты знаешь, а я нет.
На этот раз Эмили рассмеялась.
– Мона, – сказала она, – забредала в такие края, откуда мало кто возвращался.
Этого я не поняла. И спросила про другое:
– А как ты жила раньше, до того, как попасть сюда? Как у тебя все было?
Мона не отвечала так долго, что я подумала, что она не расслышала моего вопроса. Но потом она сказала:
– Все у меня было хорошо, Лиза. Даже не то чтобы хорошо. А просто я была счастлива, мне казалось, что все получится, что я всего добьюсь в жизни. Я была веселая. Легкая. А потом вдруг перестала, – и, не меняя тона, заметила: – Двенадцать минут.
Может, это и звучит глупо, но казалось, что на те короткие кусочки времени у нас появлялась свобода. Когда мы снова выбрались на крышу, я пыталась придумать, как вернуться к начатому с Моной разговору.
– Сначала я думала, что это настроение, – заговорила снова Мона, как будто именно на этом мы и остановились. – Что я распускаюсь, что сама виновата. Так было несколько лет. Когда я узнала, что это болезнь, долго не хотела с этим соглашаться, делала вид, что это все выдумки, родителям постоянно говорила, что в Америке всем приписывают какие-нибудь несуществующие болезни. Что не бывает никакого расстройства, бывает только слабость характера. Сейчас я очень сильно на себя сержусь за это, – призналась она. – Пока я делала вид, что болезни не было, она росла. Меня как будто разъедало изнутри этим. Я сильно изменилась, но все списывала на усталость, на экзамены, стресс, тяжелую работу. А в какой-то день вдруг стало ясно, что это всё. Я сорвалась. А когда очнулась, то поняла вдруг, что я – это уже не я. Не та я, которую я сама знала. И пока я находила разные оправдания и причины, что-то внутри потихоньку подтачивало, подстраивало под себя мой характер. Деформировало личность. И теперь я не знаю, что я на самом деле. Где кончается мой характер и где начинается болезнь. Я помню, кем я была когда-то, но совсем не знаю, какой я стала. Что я за человек. Потому что когда ты не знаешь, что ты такое, ты перестаешь понимать и все остальное вокруг, все люди превращаются в какой-то шум, кашу, неразбериху. Голоса какие-то сплошные, ты хочешь понять, но с каждым днем все меньше и меньше получается! – Мона уже почти кричала, и я испугалась, потому что такой я ее никогда не видела. Но она вдруг замолчала, закрыла лицо ладонями и несколько секунд так стояла. А потом продолжила уже спокойно:
– И с тех пор, а это было года четыре назад, все идет только вниз, вниз, вниз. И всегда так будет.
Мона замолчала, наступила пауза, и я не знала, что сказать. Я знала, о чем она говорит. Знала, как тяжело и как стыдно признавать, что с тобой что-то не так. Как однажды к тебе прикрепляют диагноз, и от этого единственного слова все переворачивается, и между тобой и остальными вырастает пропасть – не потому, что тебя исключают, а потому, что ты сам больше не чувствуешь, что принадлежишь к тому же миру. Ты словно тонешь, уходишь на дно и остаешься один на один с собой и бесконечной пустотой.
Но я знала и то, что рано или поздно это всегда заканчивается. И для меня все упиралось в то, как не терять перспективу, связь с окружающим миром, как помнить о том, что можно вернуться, и научиться возвращаться скорее. Я не «деформировалась», как Мона, не деградировала, не разрушалась. Я просто ходила по кругу. И всегда возвращалась домой.
– Мне очень жаль, Мона, – выдавила я. Она махнула рукой.
– Да ничего. Ничего. Иногда, когда у меня получается, я стараюсь думать обо всем в светлых тонах. Думаю о том, что жить в постоянной борьбе с собой – это, может быть, даже полезно. Не на что отвлекаться, расслабляться. И потом, – она улыбнулась, и ее лицо словно озарилось легким, нежным светом, – есть ведь и обратная сторона. Мания – это же… ну, не знаю, почти сказка, волшебное чувство.
– Говори за себя, подруга, – заметила Эмили, – это у тебя просто никогда не бывает настоящей мании, так, влегкую только, получаешь все самое лучшее без последствий.
– Ну да, – согласилась Мона. – Эмили лучше знает. Но все равно, что-то в этом есть: жить полнее, чем другие. Чувствовать каждую минуту острее остальных, переживать моменты ярче. Как будто все трясутся в автобусе до своей остановки, – снова разгорячилась Мона, – а ты летишь на машине с огромной скоростью. Останавливаешься где хочешь: хочешь – здесь, хочешь – там. Можно и притормозить, и ехать тихонько. А можно вдавить педаль газа… вот я бы так и сделала, Лиза!
– Главное – не вылететь на повороте, – предостерегающе сказала Эмили. Они обменялись взглядами и улыбнулись друг другу.
Так, неожиданно для себя, я подружилась с Моной и Эмили. Инструкции по лечению в клинике предостерегали: проблемы других пациентов – это их проблемы, не пытайтесь им помочь, ваша задача – сосредоточиться на собственном выздоровлении… Но настоящая дружба вспыхивает в момент, неожиданно, бесповоротно, и упрямо растет сама, как дикий сорняк, поливай ты ее или нет. Хотя, конечно, приручить этот дикий сорняк иногда бывает совсем не просто.
