Бушуев вышел на крыльцо и закурил. Ольга между тем быстро переоделась. Надела черные полотняные штаны, сапоги, нахлобучила на русые волосы старенькую серую кепку. Перекинув через плечо легкое английское ружье, отличавшееся сильным и кучным боем, вышла на крыльцо.
По узкой тропинке, заросшей тальниками, спустились на берег.
– Какая у нас с тобой интересная жизнь, Денис… – вдруг сказала Ольга, счастливо улыбаясь. – Москва, Отважное, Кавказ, поездки по Волге, охота. А над всем – твое творчество, твое милое творчество, которое я так полюбила… Ведь правда, что я тебе тоже как-то помогаю? Ну, своей любовью, что ли? Правда?
– Правда. Я, Ольга, не люблю одиночества. Страшная это вещь – одиночество. Для творчества хорошо уединение, но не одиночество.
– А какая серенькая, неинтересная жизнь рабочего. Несправедливо все это! Я об этом часто думаю, Денис… – посетовала Ольга. – Мне кажется, что есть такие куски жизни, как, например, жизнь рабочего, которые настолько серы и бледны, что даже самые хорошие художники бессильны сделать из них что-либо интересное. И не хотят браться за обработку этих кусков – не поддаются они резцу.
Она перекинула ружье на другое плечо и продолжала:
– Ну, много ли художественных произведений из жизни рабочих? По пальцам пересчитать можно. Золя, Келлерман, Драйзер… Взялся было Горький, но как раз «Мать» – самое слабое из всего им написанного. И вы, советские писатели, бежите от этой темы, как от чумы.
Бушуеву было неприятно слушать то, что говорила жена, но в то же время он чувствовал, что в ее словах есть большая доля правды. И еще уловил он, что разговор этот Ольга завела не зря: ей хотелось лишний раз указать ему на то, что их жизнь, Ольги и его, жизнь интересная, и что так и надо жить, и ничего в этой жизни не надо менять.
– Значит, надо сделать жизнь рабочих интересной… – с досадой сказал он.
– Легко сказать… – вздохнув, ответила Ольга и опять оживилась. – Видишь ли, в быте и жизни крестьян, интеллигенции, художников всех видов и родов есть поэзия. Есть она и в жизни грузчиков, босяков и даже – в жизни воров и проституток. А в жизни рабочих – нет. Машины, станки, размеренный, однообразный ритм жизни. Скучно!
Бушуев ничего не ответил. И опять ему показалось, что в том, что сказала Ольга, много справедливого.
XXVIII
По дороге завернули к деду Северьяну. Над Заволжьем серая, сплошная пелена туч резко обрывалась, и в узкую полоску между лесом и тучами врывались красно-желтые лучи заходящего солнца. Розовые бусинки воды стеклянно блестели на траве.
Дед Северьян, присев на кровать, плел из ивовых прутьев вершу.
– A-а, голуби! Старика навестить пришли? Ну, садитесь, садитесь… Что – птичек бить идете?
– На уток идем… – важно ответила Ольга.
Присели, поставив ружья в угол.
– Ну, как дела, бурлак?
– Ничего… – лениво ответил Денис и подумал: «Отчего это я теперь как-то по-другому чувствую себя у старика? Точно в чем-то виноват перед ним».
– Когда в Москву-то отплываете?
– Завтра. Пора уж… – ответила Ольга. – Да и дела в Москве.
– Делов всех не переделаешь, – сказал дед Северьян и положил вершу на пол. Скрестил на коленях руки.
– От Митрия – ничего?
– Нет… – поспешно ответил Денис.
– А я вот как думаю: жив Митрий, жив определенно… – тихо, но уверенно сказал старик. – Он – как тальник: гнется, а не ломается. Обождите – объявится.
Денис с Ольгой незаметно переглянулись.
– А как Ананий?
– Хлопочет по хозяйству… – ответил Денис.
– Горд он стал непомерно… – усмехнулся дед Северьян. – Павлином ходит. И – корыстен. Корыстен стал почище любого купца. Богатство, как именитость – людей портит… Ты вот что: на кладбище бываешь?
Бушуев сразу понял, о чем спрашивает старик. Он мельком взглянул на насторожившуюся Ольгу и тихо ответил:
– Бываю. Но – редко. Ha днях Гриша был, могилу оправил…
– Не Гриша бы должон могилу оправлять, а ты… – строго сказал дед Северьян и дернул губой. – Черствый ты стал, Дениска, как корка годовалая. Почему – подумай. А рос – другим. Другим ты рос, Денис. И надёжи мои на тебя другие были…
Ольга потупилась и стала внимательно рассматривать носки сапог. Она знала, что все упреки старика Денису не имеют к ней никакого отношения – но ей было больно. Больно потому, что старик при ней вспомнил о Манефе. Вчера в ящике письменного стола мужа она случайно среди рукописей нашла старую фотографию Манефы. Это был тот самый снимок, который когда-то сделал Ивашев на выгоне возле Татарской слободы. На снимке Манефа стояла возле березовых жердочек выгона, освещенная ярким солнцем, и смущенно улыбалась, щурясь от солнца. Полные, красивые руки ее были вскинуты кверху – поправляла растрепавшиеся черные волосы. Минут двадцать рассматривала Ольга эту фотографию, вглядываясь в каждую черточку лица, в каждую линию фигуры. Она сразу угадала, что Манефа – из тех женщин, которые особенно нравятся мужчинам. И зная, как страстно Манефа любила Дениса, она живо представила ее пылкие объятия, поцелуи – все то, что непременно происходило между нею и Денисом. Она быстро сунула карточку под рукописи, задвинула ящик и, бросившись в кресло, сжала холодными пальцами виски. «Боже, какой стыд! Как можно ревновать к мертвому человеку! Я сумасшедшая, сумасшедшая… Как это мерзко!..»
– Денис, темнеет… – сказала Ольга, поднимаясь и показывая мужу на окно.
– Да, пора.
Выходя, Денис остановился у порога и, улыбнувшись своей мягкой и доброй улыбкой, сказал:
– Не сердись, дедушка. Я знаю: кругом виноват… Завтра зайдем проститься.
– Ладно. Храни вас Господь! Ужо приходите.
На болото пришли поздно. Солнце уже село, быстро темнело. Густой, как молоко, туман повис над камышами. К ночи слетались сюда с полей кряквы и чирки. Денис встал возле куста можжевельника, Ольга – на краю болота, возле сырой, замшелой кочки.
Ольга, стрелявшая вообще хорошо, на этот раз нервничала и делала промах за промахом. Через полчаса она подстрелила первого чирка. Подранок упал на скошенный луг, шагах в пятнадцати от Ольги. Он отчаянно бил по земле крылом, пытаясь подняться. Ольга выкинула пустые гильзы из обоих стволов, загнала новые и быстро, нервно вскинула ружье. Чирок перестал биться, и, хотя было темно и виден был лишь силуэт его, Ольга чувствовала, что он жив и что он смотрит на нее. Она выстрелила из правого ствола. Чирок подпрыгнул, упал и снова стал биться. «Надо это кончать…» – мелькнуло у нее. Руки ее дрожали. Она подошла совсем близко и в упор выстрелила в подранка, и – снова не добила чирка.
– Ты по кому это? – крикнул Денис.
Ольга не ответила. Быстро перезарядила ружье и – раз, два – выстрелила подряд два раза, наугад, не целясь. Охваченная каким-то странным чувством страха, она, не взглянув на чирка, повесила на плечо ружье и быстро пошла к тому месту, где стоял Денис, спотыкаясь о травянистые кочки. И снова почему-то вспомнила, как дурной кошмар, мальчика, разбившего грудь о камень.
